Зигзаги судьбы - Сигизмунд Дичбалис

Прочёл ли генерал эту записку, и что в ней было — я не знаю. Мой приятель-кочегар сказал мне, что он тоже не знает её содержания, и что ему её вручили ему в селе перед приходом на работу. (По ночам кочегарили немцы, только лишь поддерживая огонь в печи).

Сделав открытие, что мой напарник по работе находится в связи с партизанами и знает о моей попытке присоединиться к ним, я позволил себе быть более откровенным с ним. Мы говорили о многом, даже обсуждали, как взорвать котёл отопления, но решили, что этим мы немцев не победим, а только навлечём подозрение на местное население, и кары обрушатся на вовсе не виновных, подозреваемых в саботаже. «Старшого» мой кочегар не знал, всё делалось по длинной цепочке, каждое звено которой отвечало только за свой участок. Одно было ясно, — советская разведка предпочитала извлекать нужные сведения из штаба немецкой армии без лишнего шума.

Здание санатория окружал сосновый лес, за которым следили, как за парком. Эти сосны образовывали прекрасный камуфляж для целого ряда домиков-дач, в которых жили врачи до войны, а теперь в них располагались штабные офицеры. Гражданская прислуга, подобранная в селе, обслуживала эти домики. Из обслуги на себя обращала внимание одна молодая, грудастая, красивая, всегда улыбающаяся женщина. Она заведовала не только дачей коменданта, но и ещё несколькими домиками, где жили «большие шишки» командного состава. С нами, военнопленными, она почти не разговаривала, как бы презирала. Всегда хорошо одетая и стройная, она так бессовестно кокетничала с офицерами, что мы прозвали её «немецкая блядь». Свидетелей очевидцев по этому поводу у нас не было, доказательств, подтверждающих эту теорию, мы не имели. Мне кажется, это была просто человеческая ревность к красивой женщине, казавшейся так недоступной для нас. На мои вопросы о ней мой друг-кочегар предпочитал отвечать уклончиво, сказав только, что она не так плоха, как мы это воображаем. Я познакомился с этой красавицей и узнал её поближе вскоре после эпизода с запиской для генерала Власова. Произошло это по воле того же «Старшого».

Подходили первые дни осени 1942-го года. Пленный генерал исчез незаметно. Домики-дачи с комсоставом уже отапливались по вечерам. Пришёл приказ в кочегарку обеспечивать каждый домик по одной вязанке мелко нарубленных дров в день. Переглянувшись с усталым напарником, я взял эту новую нагрузку на себя. За два часа до конца рабочего времени начиналась разноска уже мелко наколотых и специально напиленных для этой цели лесной командой дров. У крыльца каждой дачи меня встречала наша «лагерная зависть», она с милой улыбкой, без какого-либо презрения или превосходства, показывала мне, где надо сложить вязанку. У меня кружилась голова, когда из-за моей неуклюжести я находился чересчур близко к её дышавшей здоровьем, обаянием и притягивающей силы фигуре.

Через несколько дней Мария, так звали её, поманила меня войти в дачу, в которой немцами был сложен настоящий камин с ячейками по обеим сторонам для дров. Сняв вязанку с плеча, я, было, начал складывать дрова и вдруг почувствовал, как Мария, присев рядом со мной, коснулась меня плечом. «Что ей, немцев не хватает?» — промелькнуло в моей закружившейся голове. Я взглянул на девицу, но вместо обещающего ласку взгляда, встретился со стальными глазами знающей своё дело женщины:

— Помнишь «Старшого»? Да? Теперь слушай!

Чёткими выражениями, не теряя ни секунды, она пояснила мне, что от меня требуется. Она добавила, что бояться кочегара не надо, так как он «свой», но если попадусь с поличным — должен или проглотить язык, или сказать, что меняю свою добычу на курево у немца, которого встречаю по дороге домой, в лагерь. Надо сказать, что к этому времени мне уже доверяли приходить и уходить без конвоя, так как наша работа заканчивалась позднее, чем у проходящей домой лесной команды.

Моё задание было простым: во время сжигания бумажных отходов утаить как можно больше ленты с кодом Морзе. Эти точки и тире что-то значили, и даже из отдельных коротких кусков ленты можно было извлечь какой-то смысл, с помощью которого устанавливалось изменение кодировки на данный день.

Есть такая поговорка: «сказано — сделано», но применить её мне на деле было не так просто. Ну как на глазах у унтер-офицера, принесшего корзину с лентами и ответственного за сжигание документов, можно было спрятать длинную, вьющуюся, запутанную бумажную ленту, которую и так трудно забросить в печной горн, а не только запрятать в карман или в рукава куртки? Как сделать это так, чтобы не быть заподозренным в шпионаже?

И всё-таки мне удавалось почти каждый день передавать Марии какое-то количество ленты при разноске дров. В корзинах почти всегда были пустые пачки от сигарет, коробочки, которые можно было напихать лентой, и при возможности засунуть коробочку в рукава свитера или куртки. Дневная добыча запрятывалась в пустой цилиндр из коры, снятой с полена, и маскировалась щепками для разжигания огня. Всё это доставлялось мной в указанный Марией домик. Вынув ленту при подходящем моменте, она отдавала назад цилиндр из коры, как непригодный для сжигания, — мол, только дымит и засоряет трубу.

Были и очень щекотливые моменты. Однажды, нащупав сигаретную коробку, я обнаружил, что она почти полна сигаретами. Что делать? Мять сигареты и затискивать ленту в коробочку, или забыть о ленте, и спасать сигареты, ценившиеся у пленных дороже хлеба? Стоявший рядом немец, заметив, что я замешкался, заглянул в корзину. Я показал ему сигареты и спросил его, можно ли мне их сохранить? Проверив каждую из них, он сказал: «Ja, ja, schon gut!» (Да, да, хорошо), и, убедившись в моей «честности», даже отошёл подальше от пылающего огня. Это было использовано для заполнения пустой теперь коробочки лентой и засовывания её в рукав.

Однажды, протягивая пустую корзину принесшему её унтеру, я заметил, что кусок ленты висит из моего рукава. Я постарался засунуть её назад, но было уже поздно — немец уже тянул корзину к себе. Прижав левую руку с лентой к телу по стойке «смирно», а правой отдавая салют, я гаркнул: «Bitte schon!» Унтеру это так понравилось, что он вынул свои сигареты и предложил две мне. Всё ещё в стойке «смирно», прижимая левую руку к боку так, что она стала затекать, я принял сигареты правой рукой и опять откозырнул. С улыбкой от уха и до уха унтер повернулся и ушёл. Легче всего мне было прятать ленты, когда их приносил тот немец, которому я отдал пистолет-зажигалку несколько месяцев назад. Он просто отдавал мне корзину, а сам стоял у двери, следя, не подходит ли кто к кочегарке. Вот что значит — завоевать доверие!

Так прошло опять несколько месяцев, подошла зима 1942-43-го годов. Весь наш лагерь перевели вместе со штабом 18-й армии в Эстонию, в город Тарту. Здесь, по-видимому, немцы предполагали устроиться надолго.