Екатерина Фурцева. Любимый министр - Нами Микоян

«…В советской стране существует искренняя преданность идеалам искусства, повсюду любовь к прекрасному. Творческая профессия пользуется уважением. Культура считается в СССР одним из высших достоинств. В глубоком смысле это означает знание и умение ценить достижения поэтов, драматургов, композиторов и писателей прежних и нынешних времен… Искусство — это прекрасный путь к умам и сердцам людей. Правительство поддерживает культуру, искусство с небывалой щедростью… Соединенные Штаты хорошо поступили бы, если бы считали эти заявления правдивыми… Одним словом, достижения советского искусства должны заставить нас призадуматься…»

Вишневская о Фурцевой… резко, непримиримо, зло…

«…За высокой металлической оградой обитали миллионеры, банкиры, знаменитости. Ворота в дом, где на втором этаже находилась их квартира, были распахнуты настежь. Ни замков, ни звонков, ни псов на цепи. Консьержки я тоже не обнаружил. «Смелые, однако, люди здесь живут», — подумал я.

— Это Левицкий, Екатерина Вторая. Это Елизавета, очень известный портрет, может быть, рисовал Антропов. Но под вопросом. Это Петр Первый Мора, царь позировал художнику. Представляете? Ведь монархов чаще всего рисовали по памяти. Это портрет государя Николая Второго работы Серова. Жаль, что руки как бы не дорисованы, но в этой незавершенности своя прелесть. А этот фарфор императорского завода очень редкий, в особенности статуэтки. Мебель собиралась по разным странам: Аргентина, США, Англия, Франция. В основном на аукционах.

— Какие замечательные шторы!

— Из Зимнего дворца! Редчайшие! Раз в три года своими руками стираю, никому не доверяю такую прелесть».

(Из книги Ф.Медведева «После России»)

— Вспоминаю свой давний визит к Галине Вишневской. Это было в Париже четвертого декабря 1989 года. К тому времени знаменитая чета уже много лет жила за пределами родины, лишенная советского гражданства. Я побывал у них в квартире на улице Жоржа Манделя в одном из престижных районов столицы Франции.

…Два часа я расспрашивал Галину Павловну о ее жизни во Франции, о гастролях по всему миру, о том, как чувствует себя дорогой Мстислав Ростропович (он был в те дни простужен, и я слышал его кашель за стеной), как поживают дети. И очень хотелось поговорить о Екатерине Алексеевне Фурцевой. Естественно неспроста. В России шла перестройка, менялась идеология, пресса становилась все более свободной. Вишневская увезла с собой множество тайн из жизни советской культурной элиты, актеров, музыкантов, художников, писателей. А на фигуре Фурцевой, бывшем министре культуры, замыкалось многое из того, что происходило в мире искусства.

Как только я упомянул о Фурцевой, Галина Павловна напряглась и в свойственной ей, как я уже понял из двухчасового общения, наступательной манере отрезала:

— Вы, наверное, не знаете, что я выпустила здесь свои мемуары под названием «Галина». В них рассказано о многом из той прошлой жизни. В том числе я пишу о своих отношениях с министром культуры. Дарю вам эту книгу и разрешаю, если позволит вам ваша нынешняя гласность, использовать любые фрагменты…

Интервью с Галиной Павловной я опубликовал сначала в газете, потом в книге «После России», вышедшей стотысячным тиражом в одном из ведущих издательств страны. Ее воспоминания я, конечно же, прочитал сразу, они произвели на меня огромное впечатление своей откровенностью, резкими суждениями, драматическими коллизиями жизни великих музыкантов. Но разрешением уважаемой Галины Павловны напечатать фрагменты из этой книги я тогда не воспользовался. Закрутили другие темы, другие судьбы, было как-то не до Фурцевой. И только сейчас (с огромным опозданием, ведь о министре культуры СССР столько уже понаписано!) я заново перелистал этот документальный роман о временах четвертьвековой давности.

«…В те годы министром культуры был Михайлов, до того много лет занимавший пост первого секретаря ЦК ВЛКСМ, а еще раньше, в буйной молодости, — бандит и гроза московских окраин по кличке Каргузый. Внешность у него была под стать его тупости, и часто встречаясь с ним на приемах, в толпе я его просто не узнавала. Бывало, Слава толкает меня в бок, шепчет: «Ты почему не здороваешься?» — «А кто это?» — «Ты что, с ума сошла, это Михайлов!» — «А-а… Здравствуйте».

Думаю, что Михайлов был одним из самых выдающихся болванов на этом посту. Именно ему принадлежит блестящая идея ввести в репертуар Большого театра оперы всех национальных республик Советского Союза…

Но он не успел провести в жизнь свой гениальный план — Екатерину Фурцеву вывели из Политбюро, и она осталась не у дел, так что ее срочно надо было куда-нибудь приткнуть. В таких случаях вспоминают об артистах. Михайлова сняли — Фурцеву назначили министром культуры. Но она не стала разрабатывать золотую жилу своего предшественника, у нее было свое хобби: она считала, что профессиональное искусство вообще не нужно… С истинно женской легкостью Фурцева переключилась на другое хобби: бриллианты, золото, на добычу которых перебросила тех же артистов, ибо дилетанты тут не добытчики.

…Были у нее свои артисты-«старатели», в те годы часто выезжавшие за рубеж и с ее смертью исчезнувшие с мировых подмостков. После окончания гастролей такой «старатель», чаще женщина, обходил всех актеров с «шапкой», собирая по 100 долларов «на Катю», — а не дашь, в следующий раз не поедешь. Мне это рассказывали артисты оркестра народных инструментов на гастролях в Англии. Собирала у них дань подруга Фурцевой, певица нашего театра по прозвищу «Катькина мочалка» (та ходила с ней вместе в баню). Она часто ездила именно с этим коллективом. От хозяйки у нее были специальные инструкции, так что она знала, что покупать, набивала барахлом несколько чемоданов и волокла в Москву. Охоча Катя была и до водки…

И все же было в этой простой русской бабе большое обаяние. Начала она свою карьеру ткачихой на фабрике и дошла до члена Политбюро. Пройдя огонь, воду и медные трубы, была Катя хваткой, цепкой и очень неглупой. Обладала большим даром убеждения и, имея свои профессиональные приемы, хорошо знала, как дурачить людей. Умела выслушать собеседника, обещала, успокаивала как мать родная, и человек уходил от нее, очарованный ее теплотой, мягкостью — благодарил… Правда, вскоре выяснялось, что сделала она все наоборот. Но, даже хорошо зная ее повадки, нельзя было не поддаться ее обаянию. У меня был свой способ разговаривать с ней. Если она в присущей ей манере начинала уводить разговор в сторону, заговаривая мне зубы, то я, внимательно на нее глядя, просто ее не слушала. Главное было — не упустить, не забыть собственной мысли и, как только Катя умолкнет, успеть эту мысль протолкнуть. Она мне про Фому, я ей про Ерему.