Еда и патроны - Артем Мичурин

— Ху… Хуже бывало.

— Это верно. Когда тебя Кирилл с братьями, из дозора вернувшись, принёсли, думала — не жилец. Только милостью божьей да стараниями матушки Прасковьи и выходили. Я три ночи пресвятой богородице молилась.

Ах ты сахарная моя. Того гляди жопа слипнется. Что за ёбнутая семейка? Постой… Три ночи?

— Три ночи?!

— Да. Ты же всё это время в беспамятстве прибывал. И трясло тебя, словно бес вселился, аж руки заламывал, к кровати пришлось привязывать. Боялись — суставы вывернешь. Ну, пойду, бульона согрею.

— Ага, пожрать не мешало бы, — пробубнил я ей вслед растрескавшимися губами, и погрузился в размышления о насущном: «Что мы имеем? Я трое суток провалялся в ломке. Нужно поосторожнее с этими листьями. Подобрал меня некий Кирилл с братьями. Братья, матушка, отец — похоже на общину близкородственную, но вроде не дегенераты. И то ладно. Выставляют дозоры — значит, община не маленькая и постоять за себя может. Деваха молилась кому-то там до одури — не исключено, что фанатики. С этими надо аккуратно, ляпнешь чего лишнего — потом говна не расхлебаешь. Будем работать по легенде «Растерянный испуганный мальчик», это всегда прокатывает. Лишь бы дозорным хватило здоровой вороватости втихомолку прикарманить АПБ, а то глушоный ствол херово вписывается.

Пока я придавался размышлениям, вернулась Варя, постелила мне на грудь сложенное треугольником полотенце и, зачерпнув из миски, поднесла к моим губам ложку горячего, пахнущего курятиной бульона.

— Ты что делаешь?

— Кормлю, — пожала она плечами.

— Сам могу, — я взял ложку в здоровую руку и принялся наворачивать.

— О! — удивилась деваха. — Ты левша? Говорят, левши талантливые. У нас Пётр — иконописец — опять же левша.

— Да мне всё равно, какой рукой хлебать, бы было что. А этот Пётр тоже брат твой?

— Все мы — братья и сестры.

Ну, пиздец, угораздило. Зря надеялся. Если не схарчат, так заставят какую-нибудь пускающую слюни умственноотсталую страшилу охаживать, «давать роду свежую кровь». Блядь, ненавижу даунов. Они хуже свиней — тупые, жирные, и заторможенные как бревно. Хотя Варюшу я б осеменить не прочь. Может, повезёт?

— Господь — отец наш небесный, мы — дети его, а промеж собою — братья и сестры, — пояснила Варя, чем немало меня успокоила. — А на тебе, как погляжу, крестика нет. Не крещёный?

Я счёл за лучшее просто помотать головой, дабы не углубляться в чуждые дебри вероисповедания.

— Жаль, — вздохнула Варя и попыталась стереть упавшую мне на подбородок каплю бульона. — Ой! Ты что?! Чуть всю миску не расплескал. Я же только промокнуть, а то в рану попадёт. Вот чудной, — она отпрянула и нахмурилась, но быстро сменила гнев на милость. — Тебя хоть как звать-то?

Решив, что перечисление моих погонял вряд ли пойдёт на пользу дела, я припомнил лацев, с которыми довелось якшаться, и озвучил первое попавшееся имя:

— Миша.

— А я Варя.

— Понял уже.

Девка-то всё же не особо смышлёная.

— Какие у тебя глаза странные, — прищурилась она, — никогда не видела таких.

— Где, ты говоришь, деревня ваша находится? — постарался я сменить тему.

— Деревня? — переспросила Варвара, но тут же спохватилась. — А-а, ты про обитель. От Оки двадцать восемь километр на восток. Тут ещё, рядом совсем, село большое было, Казаково. А чуть севернее — посёлок Вача. Может слышал?

— Нет. Что за обитель?

— Преподобного Ильи Муромца, покровителя воинства русского.

Ну, ясно — фанатики.

— Мы тут, за рекой, недавно, — продолжила Варя. — Третий год только. Ещё и отстроится, как следует, не успели. Но мне здесь больше нравится, чем в Муроме.

Я чуть не поперхнулся.

— Вы сюда из Мурома пришли?!

— Да. Отцу Пантелеймону — нашему настоятелю — сам Святой место это указал и велел новую, истинную обитель возвести.

— Понятно. А до Навашино отсюда сколько?

— Километров сорок к юго-западу, если напрямки, — она заглянула в опустевшую миску и улыбнулась. — Хороший аппетит, быстро поправляешься, — после чего встала и направилась к двери. — Схожу за настоятелем. Он с тобой лично побеседовать хочет.

— О чём? — прохрипел я вслед, но Варя только пожала плечами.

Рассказ девчонки многое прояснил, но ещё больше вопросов породил. Главный вопрос — в каких отношениях состоят эти странные люди с навашинскими? То немногое, что я знал о первой окской войне, заставляло сильно беспокоиться по поводу умственного здоровья членов здешней общины. Чтобы выходцы из Мурома селились по эту сторону реки, да ещё и в сорока километрах от своих заклятых врагов… Ну, знаете, фанатизм фанатизмом, а инстинкта самосохранения никто не отменял. К тому же, насколько мне было известно, муромские церковники принимали в тех боях самое непосредственное участие и давали навашинцам прикурить похлещи кадровых вояк. Рассчитывать после такого на радушный приём не приходится. Так почему же они всё ещё живы, а их «истинная» обитель не стала пепелищем? Уж не потому ли, что решили сменить сторону конфликта?

— Хорошо, спасибо Варя, — донеслось из коридора, — а теперь оставь нас. Здравствуй, — дверь открылась, и в комнату вошёл высокий худощавый мужик с длиннющей бородой поверх чёрного балахона. — Как себя чувствуем? — он приставил к кровати стул и, усевшись, положил ногу на ногу.

С виду мужик был крепкий, плечистый, держался прямо и уверенно, как молодой, но лицом тянул на все шестьдесят. Карие, выцветшие с годами глаза смотрели строго и проницательно.

— Здравствуйте, — ответил я почти шёпотом, состроив невинную мину. — Нормально чувствую. Спасибо большое за… за всё.

— На здоровье, — улыбнулся мужик. — Голос у него был низкий, гортанный, и в этом «на здоровье» мне послышались не добрые дребезжащие нотки. — Ну, давай знакомиться. Отец Пантелеймон, настоятель здешний. А ты, значит, Миша?

Моё недавно обретённое имя из его уст прозвучало тоже без особой теплоты.

— Да, — кивнул я робко.

— Откуда ты шёл? — продолжил настоятель.

— Не знаю. Мы с матерью и сёстрами ехали из Мухтолово. Ночью все спали. Потом началась стрельба. Маме пуля попала в голову, — я прикусил щёку, и в глазах помутилось от выступивших слёз. — Она сразу умерла. А сестрёнки… Мне стало так… Я убежал и спрятался. Когда закончили стрелять, было слышно, как они кричат. Они долго кричали, очень долго.

— Кто напал на вас?

— Не разглядел, — я шмыгнул носом и вытер текущие по щекам слёзы. — Темно было. Только вспышки кругом. Наверное, засаду устроили.

— Ты сказал, что все спали. Значит, вы остановились на ночь. Какая же засада?

— Нет, я имел в виду маму с сёстрами, ну и себя тоже. А возницы не спали, конечно. Мы с обозом ехали, шесть подвод и машина.

— Торговый обоз? Что везли?

— Не знаю точно. Сахар, вроде бы.

— А сам-то мухтоловский?

— Угу.

— И в обозе ваши, местные?

— Да, напросились себе на беду до Кулебак, к родне. Кто же знал, что так выйдет? — я снова всхлипнул и потёр глаз тыльной стороной ладони.

— До чего быстро мир вокруг меняется, — покачал головой настоятель. — Из Мухтолово окромя пушнины и тёса сроду ничего не возили. Пулю той ночью поймал?

— М-м… — рука потянулась к боку. — Сам не понял, когда прилетела. Поначалу и не заметил даже, так, ужалило. Потом смотрю — кровища откуда-то. И не болело вроде, а сейчас… — я поморщился, изображая адские муки.

— Рану сам обрабатывал?

— Сам, прижёг маленько, чтобы кровь остановить.

— У тебя химический ожог, на известь похоже, а она тут под ногами не валяется. С собой носишь, или как?

Вот въедливая скотина, так и норовит мне легенду поломать.

— Мама дала, на всякий случай.

— Разумеется, — настоятель лукаво усмехнулся. — Вдруг коленку расшибёшь. А вот это, — он выудил из складок своего балахона и уложил на дальний край кровати НР-2, мой рабочий нож и АПБ, — тоже мама собрала?

По интонации было ясно, что в дальнейших разъяснениях смысла нет.

— Этим, — взял Пантелеймон НР-2, - наверное, плотничать. Этим, — повертел он в руках АПБ, — мух гонять. А этим… — настоятель вынул из ножен обоюдоострый пятнадцатисантиметровый клинок с налипшей у гарды собачьей шерстью, взялся двумя пальцами за навершие литой алюминиевой рукояти и отпустил. Кинжал с глухим «тук» вошёл в половицу на добрых три сантиметра. — Много ли можно делать такой почикушкой? Картошку чистить, разве что. Или грудину пробить до хребта.

— Универсальный инструмент, — ответил я, не испытывая больше нужды в поддержании печального образа.

Настоятель вытащил нож из доски, поводил пальцами вдоль лезвия и со вздохом отложил в сторону.

— Теперь, братец, давай-ка начистоту. Но учти — повторного вранья не потерплю.

И я рассказал. Рассказал всё. И о том, как ехал в оружейном ящике, и о том, как прикончил Баскака, о бегстве из Навашино, о собаках… Настоятель слушал очень внимательно, лишь изредка требуя уточнений. В конце моего рассказа он спросил: