Оно. Том 2. Воссоединение - Кинг Стивен

Неожиданно в голову пришло слово, слово, которое для него ничего не значило, но по коже побежали мурашки: «Чудь».

Бен посмотрел на тротуар, на мгновение увидел нарисованный на нем мелом контур черепахи, и перед глазами все поплыло. Он зажмурился, а открыв глаза, увидел, что никакой черепахи и не было: только «классики», наполовину смытые легким дождем.

Чудь.

Что же это значило.

– Не знаю, – ответил он вслух и быстро огляделся: вдруг кто-то заметил, как он разговаривает сам с собой, и обнаружил, что свернул с Канзас-стрит на Костелло-авеню. На ленче он сказал остальным, что Пустошь – единственное место, где мальчишкой он чувствовал себя счастливым… но это тянуло только на полуправду, так? Было еще одно место. И теперь, случайно или сознательно, он шел туда: в публичную библиотеку Дерри.

Постоял перед ней минуту-другую, по-прежнему не вынимая рук из карманов. Библиотека не изменилась; он восторгался ее линиями точно так же, как и в детстве. Спроектировали библиотеку хорошо, как большинство каменных зданий. Архитектору удалось поставить в тупик внимательного наблюдателя противоречиями: каменная солидность в определенной степени уравновешивалась изяществом арок и колонн; здание выглядело массивным, как банк, и при этом легким и воздушным (ну, легким, если говорить о городских зданиях, особенно построенных в начале века, и окнах, перекрещенных узкими полосками железа, элегантных и закругленных). Противоречия эти придавали зданию особый шарм, и Бен не удивился, почувствовав, как по нему прокатилась волна любви к этому месту.

Не сильно изменилась и Костелло-авеню. Посмотрев вдоль улицы, он увидел Общественный центр Дерри и задался вопросом, а сохранился ли «Костелло-авеню маркет», который находился дальше, ближе к тому месту, где дугообразная Костелло-авеню вновь выходила на Канзас-стрит.

Бен пошел через лужайку, едва замечая, как промокают туфли, чтобы взглянуть на стеклянный коридор, соединяющий корпуса взрослой и детской библиотек. Он тоже не изменился, и, стоя на лужайке рядом со склоненными к земле ветвями плакучей ивы, Бен видел людей, проходящих по коридору. Радость, которую он испытывал прежде, вновь захлестнула его, и Бен впервые действительно забыл о том, что произошло в конце ленча, за которым он встретился с друзьями детства после стольких лет разлуки. Он помнил, как ребенком приходил на эту самую точку, только зимой, пробивая дорогу в снегу, который доходил до бедер, и стоял чуть ли не по пятнадцать минут. Он помнил, что приходил в сумерках, и вновь его притягивали контрасты, и он стоял, чувствуя, как немеют кончики пальцев, а снег тает в зеленых резиновых сапогах на толстой рубчатой подошве. Он стоял, окутанный сгущающимися сумерками, мир вокруг него лиловел под напором рано наступающей зимней ночи, с небом цвета золы на востоке и раскаленных углей – на западе. Вокруг него царил холод, температура воздуха – градусов двенадцать мороза, даже ниже, если ветер дул из скованной морозом Пустоши, а дул он часто.

Там же, в каких-то сорока ярдах от того места, где стоял Бен, люди ходили взад-вперед в рубашках с короткими рукавами. Там, в каких-то сорока ярдах от того места, где он стоял, находился тоннель яркого белого света, источником которого служили флуоресцентные лампы под потолком. Там смеялись детишки, влюбленные парочки старшеклассников прохаживались, взявшись за руки (но им приходилось расцепляться, если они попадались на глаза кому-то из библиотекарш). В этом было что-то магическое, магическое в хорошем смысле слова, и по молодости Бен не мог отнести эту магию на счет таких обыденностей, как электрический ток и центральное отопление. Магия состояла в том, что этот сияющий светом и жизнью цилиндр соединял два темных здания, как дорога жизни, магия состояла в том, что на твоих глазах люди шли через темное заснеженное поле, не замечая ни темноты, ни холода. И оттого становясь прекрасными и божественными.

Потом он уходил (как уходил сейчас) и, огибая здание, возвращался к главному входу (как делал сейчас), но всегда останавливался и оглядывался (как делал сейчас), прежде чем каменный угол здания взрослой библиотеки скрывал от него эту хрупкую пуповину.

Удивляясь силе, с какой ностальгия сжимала его сердце, Бен направился к ступеням, ведущим к двери взрослой библиотеки, на мгновение задержался на узкой площадке за колоннами – здесь под высокой крышей всегда царила прохлада, каким бы жарким ни выдавался день. Затем открыл дверь, обитую железом, с прорезью для книг и ступил в тишину.

Воспоминания накатили с такой силой, что у Бена на мгновение закружилась голова, едва он оказался под рассеянным светом свисающих с потолка стеклянных плафонов-шаров. Ничего физического в силе этой не было – Бен не мог сравнить ее ни с ударом в челюсть, ни с оплеухой. Скорее она была сродни странному ощущению, будто время свернулось некой петлей, и ты вернулся туда, где уже успел побывать. За неимением лучшего люди называют это чувство déjà vu. Бен испытывал его и раньше, но никогда оно не обрушивалось на него с такой ошеломляющей силой. Секунду или две он стоял у самого порога, в полном смысле слова затерянный во времени, не имея ни малейшего понятия, сколько же ему сейчас лет. Тридцать восемь или одиннадцать?

Его окружала знакомая тишина, лишь изредка нарушаемая чьим-то шепотом, еле слышным стуком – кто-то из библиотекарей проштамповывал книги и уведомления о том, что книга не сдана в срок, – шелестом переворачиваемых страниц газет или журналов. И освещенность в библиотеке теперь ему нравилась точно так же, как и прежде. Свет падал через высокие окна, сизый, как голубиное крыло, в этот дождливый день, свет, который убаюкивал и нагонял дрему.

Пересекая широкий зал, выстланный линолеумом с красно-черным рисунком, уже почти что стершимся, Бен, как и всегда, старался ступать неслышно – по центру взрослую библиотеку венчал купол, и все звуки усиливались.

Он видел, что винтовые железные лестницы, которые вели к стеллажам, остались на прежнем месте, по обе стороны подковообразного стола, за которым сидели библиотекари, но еще он увидел и маленький лифт, добавленный к лестницам за те двадцать пять лет, что прошли после их с матерью отъезда из Дерри. Вид лифта принес облегчение – ослабил удушающее чувство déjà vu.

Пересекая зал, Бен ощущал себя незваным гостем, иностранным шпионом. Каждое мгновение он ожидал, что библиотекарша, сидящая за столом, поднимет голову, посмотрит на него, а потом громко и отчетливо, заставив всех читателей прервать свое занятие и повернуться к нему, скажет: «Вы! Да, вы! Что вы тут делаете? У вас нет никакого права находиться здесь! Вы – Извне! Вы – из Прошлого! Возвращайтесь, откуда пришли. Немедленно уходите, пока я не вызвала полицию!»

Библиотекарша подняла голову – молодая женщина, миловидная, на короткое мгновение Бен подумал, что его фантазия воплотится в жизнь, и сердце запрыгнуло в горло, когда ее светло-голубые глаза встретились с его. Но увидел он в них полнейшее безразличие и понял, что может идти дальше. Если он и был шпионом, его не раскрыли.

Бен прошел под витком одной из узких и убийственно крутых лестниц из кованого железа, направляясь к коридору, который вел в детскую библиотеку, улыбнулся, осознав (только после того, как это сделал), что повторил еще один свой детский ритуал – вскинул голову, как вскидывал и мальчишкой, в надежде увидеть девушку в юбке, спускающуюся по лестнице. Он вспомнил (теперь вспомнил), как однажды, в восемь или девять лет, без всякой на то причины посмотрел вверх и заглянул аккурат под юбку из хлопчатобумажной ткани симпатичной старшеклассницы, увидев ее чистенькие розовые трусики. И вид этих трусиков потряс его ничуть не меньше, чем внезапный солнечный зайчик, посланный золотистым браслетом на лодыжке Беверли Марш, который в последний учебный день лета 1958 года пронзил его сердце стрелой чувства, более глубокого, чем просто любовь или привязанность. Бен помнил, как сидел за столом в детской библиотеке и думал о неожиданном зрелище минут двадцать, а то и больше, а лоб и щеки у него горели. Перед ним лежала раскрытая книга по истории поездов, в которой он не мог прочитать ни строчки, его пенис превратился в маленькую твердую ветку, и ветка эта пустила корни ему глубоко в живот. Он грезил, что они с этой девушкой поженились, живут в маленьком доме на окраине города, наслаждаясь удовольствиями, которых он еще не понимал.