Сад, пепел - Данило Киш

и когда бы я ни перевернул страницу, меня снова обдает ароматом (потерянного) рая, ароматом экзотических фруктов, озаряет нежность солнца и синева морского залива (что мне напоминает о нашем путешествии, когда мы остановились у моря, которое я тогда увидел в первый раз). Этот пейзаж парадиза на втором плане, это гениальное творение божественного вдохновения, для меня, говорю же вам, обозначало не картину, не образ события, а окно в вечность, волшебное зеркало. Эти огромные головы, эти библейские пейзажи — всего лишь застывшие, окаменевшие мгновения долгой человеческой истории, ископаемые, сохранившиеся после катаклизмов в желтом, как мёд, янтаре, укутывающем крыло стрекозы, как дым жертвенных алтарей, звук иерихонской трубы, рычание львов и блеяние райских овец, рокот беснующегося моря, запахи мирта, смоквы и лимона, хриплые голоса пророков.

В своем детстве я сострадал судьбам всех ветхозаветных персонажей, пережил грехи грешников и праведность праведников, я был Каином и Авелем, попеременно, сидел в Ноевом ковчеге и тонул в море вместе с грешниками. И стали люди умножаться на земле, и велико стало развращение человеков на земле. И тогда Господь говорит Ною так: Сделай себе ковчег из дерева, потому что наведу я на землю потоп водный. Господь ждал сто двадцать лет терпеливо, что люди исправятся, но они не исправились. За это время Ной построил себе ковчег, и вошел Ной в ковчег, и ввел жену свою, и сыновей своих, и жен их. И ввел Ной и разных животных, как Господь ему повелел. И взял с собой разной пищи. А потом сорок дней и сорок ночей изливался дождь, и на земле случился потоп. И усилилась вода на земле чрезвычайно, и покрылись все высокие горы. И лишились жизни все люди, и все скоты и звери. Остался только Ной и все, что было с ним в ковчеге… Когда же вода совсем ушла, Ной сошел с ковчега, и устроил Ной жертвенники и принес Ему жертву. И принял Господь жертву его. И тогда Он обещал, что потопа больше не будет. И с того времени радуга небесная стала знамением завета между Богом и людьми.

Эту библейскую драму потопа я всякий раз переживал заново, как свою собственную драму, сознавая в минуты честности с самим собой, что мне нет места в ковчеге, и дрожал, сидя на коленях у матери, укутанный в промокшее одеяло, на крыше какого-то дома, вместе с той горсткой людей, еще остававшихся в живых, сознавая ежеминутно, что это их последнее убежище; а ливень не прекращается, библейский. Вместе с этими людьми я сгораю в пламени покаяния, на крыше дома, как на коралловом атолле посреди моря, а вокруг плавают раздувшиеся трупы животных и людей, белеют, как рыбы, маленькие тельца новорожденных и сморщенные, волосяные тела стариков. А тот человек, закутанный в кафтан, с безумным блеском в глазах, с руками, воздетыми к небу, это мой отец, грешный пророк и лжеапостол. И когда вода поднимается, сантиметр за сантиметром, неумолимо, превращая всё в огромное жидкое ничто, по морю, в темной дали плывет Ноев ковчег, словно крупный плод, который потом прорастет людьми, зверями и растениями, плывет огромная лаборатория жизни, полная спермы людей и животных, зародышей каждого вида, рассортированных и снабженных этикетками с латинскими названиями, как в аптеке, с молодым, только что взошедшим луком и картофелем, с яблоками, рассортированными по деревянным ящикам, как в зеленной лавке, с апельсинами и лимонами, скрывающими в себе зерно света и вечности, с птицами в клетках, которые скоро оплодотворят воздух мелким семенем своего чириканья и облагородят пустынную наготу неба своим бравурным полетом.

В этот миг, когда я мысленно уже преодолел дни катаклизма, когда смирился со своей смертью и со смертью своей матери, в тот миг, когда я понимаю, что все кончено, что мы больше не страдаем, потому что мы всего лишь раздувшиеся от воды трупы, отвлекаясь на время от печальных последствий для моей души (великодушно определяю себя в чистилище, по крайней мере, в самые оптимистические моменты), я переживаю радость тех, кто выжил, колумбову радость праведника. В этот момент, когда вода отступила, после стольких дней бессмысленного плавания по волнам, я переживаю звездные часы своей фантазии и истории человечества. Тогда во мне до крика концентрируется радость жизни, и я изо всех сил стараюсь забыть, что это совсем не моя радость, но все-таки отдаюсь этой фантазии, этой лжи, мой крик сливается с криком тех, кто сходит с ковчега; я наблюдаю триумфальный полет птиц, вылетающих из клеток, слышу их пение, рычание львов, оставляющих на влажной, потрескавшейся земле следы своих когтей, слышу оглушительный топот парнокопытных, несущихся по земле, из которой уже пробиваются травы и цветы, перья молодого лука и побеги кислицы, а инжир и апельсины, только что вынесенные на сушу, лопаются, переполненные бременем своих соков и своего предназначения.

Но в этом экстатическом мгновении моих восхитительных фантазий есть и один срединный акт, божественный entr'acte, на полпути между тленом и буйством жизни. Этот созидательный момент, полный взрывной плотности, как перед эрекцией, Это то место, где круги тлена распадаются на радужные полукружья жизни, этот бесконечно малый миг, когда одно завершается, а другое начинается, беременная тишина, господствующая над миром за миг до того, как ее разобьют своими клювами птицы, копытные — топотом, а звери — рычанием, та послепотопная тишина, которую еще не грызут травы своими мелкими резцами и не просверливают ветры своими тромбонами. Это та уникальная, неповторимая тишина, угасание ее истории, апогей ее собственной беременности, которая разрешится шумом мира.

Но уже на следующей странице тишина нарушена конскими хвостами, растоптана пыльными сандалиями сыновей Ноя, разорвана криком птиц и зверей, блеянием библейских ослов, воплями праведности и преступления, криками в родах бесчисленных библейских матерей, среди которых не было ни одной бесплодной, а их чрева раскрывались непрерывно, как двери школы, и из них выходили гроздья сильных потомков Ноя, пухленьких и неуклюжих, которые в этой исторической спешке едва успевали перекусить свою пуповину, а плодились они, как мухи, чаще даже, как бациллы, простым делением примитивных организмов, спеша исполнить свою великую, мессианскую роль. Затем они росли, как воплощение божественных идей, как персонажи большого фарса, где у протагонистов свои заранее расписанные роли, гордые — гордыми, скромные — скромными, а злодеи и отцеубийцы рождались с ножом за поясом. Они надменно, как Прометей, обращали свои взоры к небу, забывая о дарованной им милости, и возводили башни огромной высоты, наперекор Божьей воле. Построим себе башню высотой до небес и восславим имя свое.