Волшебный пояс Жанны д’Арк - Екатерина Лесина

— Откровенность за откровенность. Считай, сделка.

— Ты все… на сделки переводишь?

— Стараюсь. — Он шел медленно, подстраиваясь под шаг Жанны. — Когда условия сделки понятны обеим сторонам, многое становится проще. Очевидней. Поэтому откровенность за откровенность. Я рассказываю о себе. А ты — о себе.

— Что именно?

— Что захочешь. — Он улыбался широко, глянцевой улыбкой, которая была ненастоящей.

— Прекрати, — попросила Жанна.

— Что прекратить?

— Так улыбаться, как будто… не знаю… мне когда кредит давали, то служащая вот точно так же улыбалась.

— Аргумент, — хмыкнул Кирилл. — Я не банковская служащая… но один хрен, разница невелика. А у тебя чутье неплохое. Обычно люди эту улыбку за улыбку и принимают.

— А на самом деле…

— Маска. Одна из многих. Вообще-то все люди носят маски, но редко кто дает себе труд признаться в том. Ты вот притворяешься хорошей девочкой.

— А на самом деле я плохая?

— Нет, но… маска обязывает. Как часто тебе приходится делать то, что не нравится тебе, но соответствует твоему образу?

Он взял Жанну за руку. Пальцы его были теплыми, жесткими.

— Я так не…

— Тише, — Кирилл прижал палец к губам. — Давай разберемся. Тебе хочется уехать, но ты осталась. Хорошая девочка не бросит умирающую родственницу. И человека, с которым у нее договоренность, пусть даже человек этот подозрителен весьма, а родственница ведет себя как последняя скотина.

— Ты… я… я вам должна. Ты сам знаешь.

— Должна? — Кирилл приподнял бровь. — Ты о деньгах… но видишь ли, дорогая Жанна, тебе эти деньги дали. Ты не подписывала никаких бумаг, не давала расписок, обязательств… и в теории можешь просто-напросто послать меня с этим долгом куда подальше. А вместо этого ты послушно терпишь хамство Алиции, Аллочку с ее претензиями, Ольгины щенячьи укусы… Меня тоже терпишь, хотя больше всего на свете тебя тянет собрать вещички и сбежать. Плохая девочка так бы и поступила. Но хорошая терпит…

— Ты… издеваешься?

— Нет. Проясняю ситуацию.

— То есть я хорошая, а ты плохой?

Кирилл покачал головой:

— Я не плохой. Я расчетливый приспособленец. — Прозвучало почти гордо. И Жанна не нашлась что ответить. Меж тем Кирилл свернул на боковую дорожку, и аллея с фонарями осталась позади. Он вел ее по саду, выбирая тропинки, в темноте почти неразличимые. И постепенно ускорял шаг.

— Мы… куда… — Жанна почти бежала. — Летим… так…

— Сюда. — Кирилл остановился у деревянного домика, который почти скрылся под гнетом виноградной лозы. Домик был темным и старым с виду. — Это бывшая голубятня. Голубей здесь давно уже не держат. Алиция хотела снести, но я попросил оставить.

Он открыл дверь и подал руку.

Бывшая голубятня? Еще одно романтическое местечко? Или удобное, чтобы спрятать труп.

Чушь какая.

Николаша знает, что Жанна ушла гулять с Кириллом. И если она не вернется…

А если сговор?

Если убийц двое и они обеспечивают алиби друг другу? И тогда Николаша промолчит, а Кирилл…

— Ну же, — он подал руку. — Смелей. Ничего я тебе не сделаю.

И подумалось, что, будь он убийцей, вряд ли бы сейчас признался в коварном своем замысле.

— Это просто место… тихое и спокойное место. Тебе понравится, я уверен.

В голубятне было темно.

— Здесь лестница… осторожно.

Кирилл поднимался и тянул за собой Жанну. Лестница была узкой и старой, как сам дом. Ступеньки хрустели под ногами, опасно прогибались, но держали.

— Я уже говорил, что прятался здесь, когда совсем невмоготу становилось. — Кирилл выбрался на крышу и руку протянул, помогая Жанне.

Холодно.

Или нет — прохладно.

Сама крыша плоская, поросшая толстым зеленым мхом, и мох этот влажный, но Кирилл все равно садится.

Небо темное. Звезды яркие, рассыпались белым бисером.

— Когда родители погибли, мне было восемь. К Алиции я попал в девять… почти десять. Полтора года по детским домам… четыре сменил. Сложный ребенок. Это почти приговор. Кому захочется возиться со сложным ребенком, когда хватает тех, которые…

Кирилл подтянул колени к груди и обнял.

— Не самый лучший период в моей жизни. Да и… наверное, я был слишком взрослым, чтобы принять перемены легко.

Кирилл помнил аварию.

И не только ее, но весь день, с самого утра начавшийся неудачно.

Они проспали.

Накануне долго паковали чемоданы, в целом-то упакованные загодя, но маме вдруг показалось, что она все сложила неправильно. И не взяла кое-какие несомненно важные вещи.

Она разбирала, складывала и перекладывала, ворчала, что отец не хочет ей помогать, а тот лишь посмеивался, мол, к чему столько набирать-то? На десять дней едут, а она как на год…

И родители не ругались, они никогда не ругались, только легли поздно, а утром проспали. Не настолько, чтобы вовсе забыть о поездке, но серьезно. И мама металась по дому, хватаясь то за одно, то за другое…

Папа сносил вещи в машину. Кирилл чистил зубы и ныл… Он тогда много ныл, жаловался, не понимая, что жаловаться-то не на что. Мама поторапливала, а ему казалось, что она его не понимает, и он нарочно все делал медленно.

— Вот опоздаем на самолет и никуда не поедем точно, — раздраженно сказала мама, которая сама была готова к выходу, и даже в пятый уже раз кряду проверила, перекрыты ли вода и газ.

На отдых хотелось.

И к машине Кирилл спускался бегом. Он устроился на заднем сиденье и пристегнулся, не потому, что был сознательным, но отец велел. А с отцом спорить было бесполезно.

— Успеем? — выдохнула мама, промокая бумажной салфеткой лоб.

— Успеем, — отец ответил уверенно.

Потом сказали, что он превысил скорость.

И с управлением не справился.

И куда было так спешить?

На отдых. На самолет, который грозился улететь без семейства Тисовых, что было вовсе никак невозможно. И Кирилл, лежа в больничной палате, почему-то все думал об этом самолете, о том, как их ждали-ждали и не дождались, а все потому, что он, Кирилл, слишком медленно чистил зубы.

И ныл, что не станет надевать джинсы.

И со шнурками ботинок возился, испытывая мамины нервы на прочность.

Мамы не было.

Папы тоже.

Об этом Кириллу не сказали сразу, и он наивно думал, что они тоже болеют. Зато приходили из милиции с расспросами. Он рассказал о том, что помнил. О ремне, который раздражал. Кирилл слишком взрослый, чтобы пристегиваться, но с папой не поспоришь. Его вообще отвлекать нельзя, он машину ведет.

Мелькает город за окном, как-то очень быстро, но Кирилл не боится. Напротив, скорость приводит его в восторг, он бы запел, но пение отвлекать будет, и…

…И он тянется к маме, чтобы сказать что-то очень важное.

Что? Кирилл не помнит. У него голова болит, когда вспомнить пытается. Главное, он видит и мамины волосы, собранные в хвост, и ее глаза в зеркале… и, кажется, себя тоже видит.

А потом…

Потом удар.

Больница.

Из больницы его отправили в приют.

— У отца родственников не было. А у мамы — тетка, у которой своих четверо. Взрослые все, но там… Я позже их нашел и понял, что с приютом мне даже повезло. В приюте мне было… сложно.

Он вытащил из кармана жестянку с леденцами и, протянув Жанне, предложил:

— Хочешь? А то я курить бросаю…

— И как?

Илья тоже бросал, но не с леденцами, с пластырями. И с никотиновой жевательной резинкой. И еще с чем-то современным и прогрессивным, но не способным избавить от дурной привычки.

— Да… не очень, честно говоря. Курить все равно хочется. Но ничего, перетерпится.

Он подкинул жестянку на ладони.

Кирилл ненавидел приют.

Серые стены. Яркие картинки. Решетки на окнах. Гулкие коридоры с высокими потолками. Комнаты на четверых. Вечно холодные батареи и окна, из которых даже летом сквозило.

Он ненавидел усталых воспитательниц, учителей и особенно толстую одышливую бабу Нюру, которая стояла на раздаче. Ненавидел визгливый ее голос и темные усики над верхней губой. Ненавидел столовую и столы, застланные клеенкой. Металлическую посуду, которую мыли, но все одно не в состоянии были избавить от жирного лоска.

Сильнее всего он ненавидел таких же, как он, приютских детей.

И они платили тем же.

Для многих, не знавших жизни иной, Кирилл был чистеньким домашним мальчиком, рыхловатым, вяловатым, удобным для битья. Он огрызался, но сдачи дать не мог.

Получал.

Снова и снова, раз за разом, и ненависть его лишь росла, подкармливаемая злыми шутками, которые как-то незаметно перестали шутками быть.

Будь он слабее — сломался бы, но странным образом эта травля держала, не оставляла времени думать о том, что он, Кирилл, виноват…

Он учился отвечать. Око за око, зуб за зуб.

Дрался грязно.