Азиатский аэролит. Тунгусские тайны. Том I - И Ковтун

Он еще что-то кричал, но голос терялся в шуме колес и до девушки долетали лишь разорванные невнятные звуки.

Стоглазая перронная толпа удивленно и нагло созерцала странную сцену. Поезд, выгибая зеленую спину, быстро исчезал за вокзальными постройками. Девушка тихо двинулась в конец перрона. Злость медленно таяла на лице. Печаль, подернутая болью, заволокла ее темные глаза.

Смотрела вслед поезду скорбно и строго. А когда дошла до конца, застыла и сказала:

— Сумасшедший, любимый мой…

В романах авторы, показывая читателю героя, допустим, через полгода после психологической драмы, всегда глубокомысленно отмечают, что герой очень изменился, новые морщины легли на его благородное чело, в глазах затаилась грусть и скорбь.

К сожалению, а может, и к радости, дорогие читатели, о Мариче этого сказать нельзя. Мы оставили его без внимания с первого октября минувшего года, а сейчас уже начало мая, но за это время он ничуть не изменился. Высокий лоб его отнюдь не покрылся новыми морщинами, глаза вовсе не излучают грусть и скорбь. Некогда скучать, некогда испускать скорбные лучи, потому что все существо кипит напряжением и силой.

С третьего этажа «Метрополя» видна радостная, шумная площадь. Солнце растапливает последние кучки почерневшего снега. Видны счастливые (по причине весны и солнца) прохожие, видно, как на деревьях суетятся грачи, а на крышах, лихо распустив крылья, прыгают воинственные воробьи. На тротуарах кое-где уже мелькают клетчатые блузы задорных физкультурников.

Площадь радовалась запоздалой московской весне, не радовался только Марин. Он стоял у широкого окна, напряженно размышляя, проверял — сделал ли все, что наметил с утра. «Кажется, все, — в десятый раз думал он, — оружие, одежда, приборы, еда… еда… Что еще… Кажется, все. Да, все. Лишь бы Валентин Андреевич покончил с делами, и в путь».

Внизу на улице высокая знакомая фигура, держа под руку женщину и шагая озабоченно и широко (спутница едва успевала семенить за своим кавалером), пересекла трамвайные пути. Оба исчезли у центрального подъезда отеля.

Марин узнал Горского и пошел навстречу, к лифту. В последние дни ученик и учитель, занятые делами экспедиции, понимали друг друга без слов, и разговоры их обходились почти без вопросов.

Аккуратно подстриженный, с подрезанной, подбритой бородкой, профессор Горский казался еще более высоким и сухим. Пропуская вперед молчаливую Клавдию Марковну, он будто предчувствовал, что Марин встретит его и у самой дверцы лифта деловито сообщит:

— Все в порядке, можно ехать.

— У меня тоже все готово, но телеграммы от Аскольда пока нет.

Горский разделся, стал посреди номера и на минуту задумался, глядя поверх очков за окно. Марин выжидал.

Ученый смотрел на ясное небо с белыми стайками облаков, на залитые солнцем крыши Москвы. Затем недовольно мотнул головой.

— Задержали нас, эх, задержали. Видите, что делается? Весна. Сегодня же необходимо выезжать, иначе все полетит к чертям. Аскольд пусть догоняет.

Горский посмотрел на удивленное лицо своего помощника, который словно бы спрашивал: «Как это так — догоняет?» Улыбнувшись, обратился к жене:

— Клавус, наш дорогой Виктор Николаевич не знает Аскольда, — и, повернувшись к Маричу, добавил, — представьте себе создание, у которого при слове «путешествие» начинает течь слюна, рефлекс, так сказать. Мы оставим ему письмо… Не то и на этот раз придется обойтись без оператора.

Профессор вновь задумчиво посмотрел на ясное весеннее небо.

Да, надо спешить, иначе будет поздно. Весна запоздала, нужно считать даже не дни — часы. Профессор вспомнил далекую Ангару: тысячи километров протянулись в даль и тысячи мелких преград еще встретит экспедиция. Вот такие мелкие препятствия все время путаются под ногами. Они задержали его до самого мая в Москве, когда давно уже нужно было быть, по крайней мере, хотя бы в Тайшете.

Деньги, срочно ассигнованные еще в марте, учреждения каким-то образом умудрились выдать только вчера, и то лишь половину, и только сегодня — остальное.

Клавдия Марковна сидела в углу, примостившись на большом пакете, молчаливо и тоскливо глядела на своего любимого «мальчика».

Наряду с непомерной любовью она ощущала боль и волновалась больше него. Ее тревога была болезненней, беспокойней волнений ученого. И вот сейчас, когда он радуется победе, она тоскливо думает, что где-то там, в тайге, за тысячи километров от человеческого жилья, он будет самоотверженно тратить остатки своего здоровья, быть может, в грязи, в холоде, голоде, забыв о ней, а она в это время будет одиноко просиживать долгие вечера в пустом кабинете. Робкая ревность тихо сдавила сердце — глаза заблестели слезами. Горский посмотрел на женщину и, заметив слезы, быстро подошел, нежно обнял и удивленно сказал:

— Клавусик, разве можно плакать, наша взяла, ты пойми: за Азиатским аэролитом еду, — и платком начал нежно утирать ее слезы.

За этим занятием их застал Марич, вышедший заказать грузчиков.

— Ишь, на старости лет милуемся, — улыбнулся Горский и в шутку спросил: — А скажите, Виктор Николаевич, и по вам кто-то слезки проливать будет?

Марич в ответ мрачно улыбнулся.

Аскольду впервые в жизни довелось ехать (и так неожиданно) в международном вагоне.

Он пытался не упустить ни единого движения незнакомого гражданина и с точностью до одной сотой искусно копировал их. И как же, к чертям, не копировать, когда вокруг тебя все блестит, сверкает, а ты не знаешь, как с этим всем обходиться.

Рассматривая большие зеркала, мягкие диваны, электрику, умывальник, удобные полки, Аскольд удивленно и восхищенно думал: «Чего только не придумала наука и техника».

А товарищ уже спокойно разделся, небрежно забросил на полку чемоданчик и, закурив папироску, приветливо обратился к нему:

— Может, познакомимся?

Аскольд засуетился, покраснел, торопливо заговорил, пожав протянутую руку:

— Вот остолоп, так закрутился. Аскольд Горский.

— Павел Самборский. В Москву?

— Да.

— По делам?

— Собственно, не в Москву. В Сибирь. В Москве должен присоединиться к экспедиции в качестве оператора. Может, слышали, экспедиция на поиски Азиатского аэролита.

— Конечно, слышал, прекрасная идея, завидую вам.

— А вы москвич?

— Как вам сказать, — и москвич и нет.

— Интересно. А где же работаете?

— Я разъездной корреспондент «Научной мысли», вот из Сванетии возвращаюсь.

— А-а, — обрадовался Аскольд, — значит, и вы перелетная птица?