Пещера и тени - Ник Хоакин

— Духовный медовый месяц.

— Совершенно верно. И как точно сказано: когда человек счастлив, он добродетелен. К тебе это подходит?

— Что вы имеете в виду — счастье или добродетель?

— Я имею в виду удовлетворенность самим собой. Именно она, как я теперь вижу, снизошла на меня, когда кончился медовый месяц. Я был настолько удовлетворен собой, что разрешил выставлять себя напоказ на всех праздниках христианской любви как образец человека, преображенного благодатью господней.

— Пока это не стало вызывать в вас отвращение.

— Пока я не осознал, что демонстрируется не благодать, но гордыня. Поверь мне, я не так уж бесчестен и все же заставлял себя соглашаться, не желая обидеть братьев моих во Христе. Я стал штатным лицедеем в кругу сторонников возрождения религии, чуть ли не кинозвездой. Да и как я мог отказаться, если я привлекал столько заблудших душ? Но я-то знаю, что привлекало их: мое имя, моя слава. Я был великим и знаменитым доном Алехандро Мансано, который отринул политику, чтобы стать смиренным евангелистом.

— Но и здесь шел по старым колеям политических кампаний.

— Возможно. Мне даже говорили, что я добываю голоса для Христа, а это могло означать — для тех политиканов, которые снюхались с епископами.

— Дон Андонг, вас отталкивала мысль о том, что вас просто используют?

— Вовсе нет. Я уже не мыслю такими понятиями. Не было тут и лицемерия. Ведь я действительно, можно сказать, переродился. Но именно по этой причине меня такого, какой я есть, дона Алехандро Мансано, не следовало выставлять экспонатом.

— Для обольщения духовных снобов.

— Увы, это так, Энсон! Я не был слабым сосудом, призванным смутить сильных. Я был великим, богатым, мощным сосудом, выставленным для демонстрации вящей славы воинствующей церкви, некогда ярым ее противником, ныне поставленным на колени. Современные теологи имеют специальный термин для этого…

— Триумфализм. И что вы сделали?

— Pues chingarles, darles la puñeta[47]. Было большое собрание возрожденцев, с самим кардиналом во главе, и там я должен был совершить это свое действо — явление звезды. А я явился пьяным. Пьяным и непотребным.

— Вот и конец праведника-суперзвезды.

— О нет. Это было откровение. Они поняли, что я хотел этим сказать: если уж восславлять благодать во мне, то надо, чтобы я был сосудом не прочным, а весьма скудельным.

— Кажется, что-то в таком роде случилось со святым апостолом Павлом после его обращения.

— Знаю. Видимо, он стал слишком самодовольным и высокомерным. И тогда послан был ангел сатаны уязвлять его плоть. И смотри, как восславлен он был злыми побуждениями плоти, ибо напомнили всем, что ему самому не надо быть сильным, мощи Господа достаточно. Вот почему и я говорю: хорошо, когда совершаешь грехопадение.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, дон Андонг. Это очень тонко. Вы, сэр, отринули главное искушение новообращенного — духовную гордыню. Это самая смелая из всех ваших кампаний.

— Выпьем за это?

— Непременно, сэр! Наливайте!

— Joder convo[48], Джек, ты лучший собутыльник! Давай до дна! И налей еще! Когда ты едешь в Давао?

— Не знаю. Может, останусь здесь навсегда.

— Добро пожаловать домой, Джек!

— До дна, Энди!

— Ага, опять у тебя изумленные глаза!

— Потому что теперь, кажется, я вижу тебя насквозь, Энди, старина.

— Когда я отбросил прочь всякое достоинство? Э-э, посмотрел бы ты на меня во время того собрания, о котором я говорил. Черт побери, Джек, когда я был политиканом, я очень боялся разрушить свой образ почтенного человека. А на самом деле только этим и занимался: являлся в сенат пьяный, скандалил в барах из-за девок. На другой день мне бывало страшно стыдно. Но на том собрании, где присутствовал кардинал и куда я явился пьяный, я вовсе не испытывал никакого стыда от того, что валяю дурака, — ни тогда, ни после. Могу тебя заверить, это было зрелище — я шатался, орал, потом блевал и в конце концов отключился.

— Как бы я хотел видеть тебя тогда, Энди! Как бы я аплодировал!

— Погоди, Джек, погоди. Брось ты эти сучьи аплодисменты и слушай меня! Ну хорошо, я был честен вначале, когда хотел, чтобы во мне видели сосуд скудельный. Но честен ли я сейчас? Понимаешь, а не использую ли я все это теперь для того, чтобы и дальше оправдывать мою преданность гнусным порокам?

— Не порокам, Энди, и вовсе не гнусным. Очень святым. Зло — во плоти, такова воля господа. Налей еще по одной, человече.

— Добро, парень, давай выпьем. До дна! Но послушай, я ведь убил эту девчонку.

Джек Энсон вмиг протрезвел.

— Какую девчонку?

— Нениту Куген. Потому что, послушай, я ведь, наверно, растлевал ее своими разговорами о необходимости зла и о том, что падение есть благодать. О felix culpa![49] Разве могут молодые понять это? Им нужна уверенность, надежность, а не загадки.

— Так что же вы сделали, дон Андонг?

— Толкнул ее к язычникам. Они-то как раз предлагали уверенность и надежность. А я только запутывал ее своей сучьей доктриной о том, что добро есть зло и наоборот.

— Вы пытались соблазнить ее?

— О боже, нет, конечно! А впрочем, откуда мне знать? Как я уже сказал, мои побуждения вполне могли быть бесчестны. Пару раз я заставлял ее преклонять в молитве колена рядом со мной. Пытался ли я соблазнить ее или изгонял из нее дьявола? А вдруг она была ангелом сатаны, посланным уязвлять мою плоть? Впрочем, как ты уже знаешь, искушение мне только на пользу, но ненавидел ли я ее за то, что она искушала мою плоть? Да и искушала ли? Не знаю, не знаю… Зато я знаю, что она для меня теперь: жернов на шее, потому что я сбивал ее с пути, одну с малых сих. Нет прощения за это! Нет и нет! — Он швырнул рюмку через всю комнату. — Я грязный, похотливый старикашка, un viejo verde, вот кто я!

— Дон Андонг, возьмите себя в руки!

— Я убил девчонку! О господи, я убил девчонку!

Кто-то уже поднимал старика, рухнувшего на четвереньки посреди комнаты.

— Calma, abuelito, calma. Aqui estoy[50], — бормотал Андре Мансано, уводя рыдающего деда. — Мама ждет вас внизу в машине, — через плечо бросил он Джеку Энсону.

Вдоволь поиздевавшись над Джеком за сцену в библиотеке. Чеденг, перед тем как выйти из машины у своей конторы, сообщила главную новость:

— Наши визы в США могут быть выданы в любой момент. Так мне только что прощебетала по телефону одна маленькая птичка. Мы с Андре, возможно, соберемся и уедем еще до конца месяца. Так что, Джек, ты приехал как раз вовремя: и поздороваться успел, и еще скажешь «до свиданья».

— Я заметил, что ты все время была в каком-то напряжении.

— Я не хотела говорить тебе, но ведь я болтунья. Из меня все так и сыплется. Ну, Андре?

— Мама, ты ждешь, что я буду петь и плясать?

— Ах, Джек, я с таким нетерпением жду отъезда!

— Калифорния?

— Нью-Йорк. Там у меня брат. Потом, возможно, работа в Вашингтоне. А сейчас я должна, — сказала она, когда маленькая «тойота» притормозила у тротуара, — решить, что мне делать с конторой.

Она сидела между сыном, ведшим машину, и Джеком, который вышел, чтобы выпустить ее. Он поднес ее сумки к двери.

— Я очень рад за тебя, Чеденг. Когда мы идем в ресторан?

— Никогда! Ты спаиваешь людей, чтобы выкачивать из них информацию. Но все же позвони мне. Да, и большой привет Алексу и Почоло. Желаю вам приятно провести время!

— Мама совсем не так уж хочет ехать, — сказал Андре по пути к отелю. — Но и оставаться боится.

— Почему боится?

— Боится, что я опять переметнусь к отцу. Они все еще ссорятся из-за меня.

— Должно быть, оба тебя любят.

— Не в этом дело. Просто ни один из них не в силах допустить, чтобы другой одержал верх в чем бы то ни было. Даже будь я каждому из них в отдельности противен, все равно бы они продолжали это соперничество из-за меня — лишь бы не отдать другому. Папа говорит, что она делает из меня маменькиного сынка. Но я уже однажды уходил от нее и больше не могу. Так что я еду с ней в Нью-Йорк, хотя и без охоты. Думаю побыть там год или около того, пока она не устроится, а потом вернусь сюда. Мне надо быть здесь. В любом другом месте я буду чувствовать себя изгоем.

— Андре, а что заставило тебя к ней вернуться?

— Видите ли, это вовсе не было возвращением к ней или уходом от отца. Просто она переехала жить к деду, а я присоединился, потому что тоже хотел быть с ним. Отец считает, что дед сделал огромный шаг назад, обратившись к вере, но, по-моему, то шаг вперед. Во всяком случае, мне очень хотелось знать, куда он идет. Знаете, я ведь не очень самостоятелен, мне всегда нужен человек, который указывал бы мне путь. Сейчас для меня путеводной звездой стало имя деда.

— Ненита Куген тоже так его воспринимала?