Не могу молчать: Статьи о войне, насилии, любви, безверии и непротивлении злу - Лев Николаевич Толстой

Христос, тогда еще, в свое время томился ожиданием и говорил: «Огонь пришел я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он возгорелся» (Лука, 12:49).

Чего желал Христос, совершается. Огонь возгорается. Не будем же противиться, а будем служить ему.

Я никогда бы не кончил своей статьи о войне, если бы продолжал включать в нее всё то, что подтверждает ее главную мысль. Вчера получено известие о затоплении японских броненосцев, и в так называемых высших сферах русского знатного, богатого, интеллигентного общества без всякого зазрения совести радуются погибели тысячи человеческих жизней. Нынче же я получил от рядового матроса, человека, стоящего на самой низшей ступени общества, следующее письмо:

«Писмо отъ матроса (следует имя, отчество и фамилия). Многа уважемаму Леву Николаевичу кланеюсъ и Вамъ нижающае Почтеніе низкае Поклонъ слюбовью многоуважаемае Левъ некалаевичъ Вотъ и четалъ ваше соченение оно для мене оченъ была четать Преятна я очень Любитель Былъ четать ваше соченение такъ Левъ никалаевичъ унасъ теперь Военая дество какъ Припишите Мне пожалуста Угодна оно Богу ил нетъ что насъ началства заставлаетъ убевать Прашу я Васъ левъ никалаевичъ Припишите мена Пожалуста что есть теперя на свѣти Правда ил нетъ Припишите мнѣ Левъ никалаевичъ унасъ уцеркви Идетъ Малитва Священник поминаетъ Христалюбимае военства Правда эта или нетъ что Богъ Узлюбелъ Воену Пращу я васъ левъ некалаевичъ нетли увасъ такихъ книжекъ чтобъ и увидалъ есть насвѣти Правда или нетъ Пришлите мне такихъ книжекъ сколка это будетъ стоеть я заплачу Прашу я васъ левъ некалаевичъ неаставте мое прозби когда книжакъ нетъ то пришлите Мне писмо я очень Буду радъ какъ я Получу атъ васъ Писмо Снетерпениямъ буду ажидать атъ васъ Писма Теперь да сведане остаюсь живъ издаровъ итого вамъ желаю ота Госпада Бога добраго здорове вделахъ вашихъ хорошаго успеха».

Следует адрес: Порт-Артур, название судна, на котором служит пишущий, звание, имя, отчество, фамилия.

Прямо словами я не могу ответить этому милому, серьезному и истинно просвещенному человеку. Он в Порт-Артуре, с которым уже нет сообщения ни письменного, ни телеграфного. Но у нас с ним все-таки есть средство общения. Средство – это есть тот Бог, в которого мы оба верим и про которого мы оба знаем, что военное «действо» не угодно Ему. Возникшее в его душе сомнение есть уже и разрешение его.

И сомнение это возникло и живет теперь в душах тысяч и тысяч людей, не только русских и не только японских, но и всех тех несчастных людей, которые насилием принуждаемы к исполнению самого противного человеческой природе дела.

Гипноз, которым одуряли и теперь стараются одурять людей, скоро проходит, и действие его всё слабеет и слабеет; сомнение же о том, «угодно ли Богу или нет, что нас начальство заставляет убивать», становится всё сильнее и сильнее, ничем не может быть уничтожаемо и всё более и более распространяется.

Сомнение о том, угодно ли Богу или нет, что нас начальство заставляет убивать, – это искра того огня, который Христос низвел на землю и который начинает возгораться.

И знать и чувствовать это – великая радость.

Сомнение о том, угодно ли Богу или нет, что нас начальство заставляет убивать, – это искра того огня, который Христос низвел на землю и который начинает возгораться.

Не могу молчать

I

Семь смертных приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе».

И это в каждой газете. И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы. И происходит это в России, в той России, в которой народ считает всякого преступника несчастным и в которой до самого последнего времени по закону не было смертной казни.

Помню, как гордился я этим когда-то перед европейцами, и вот второй, третий год неперестающие казни, казни, казни.

Беру нынешнюю газету.

Нынче, 9 мая, что-то ужасное. В газете стоят короткие слова: «Сегодня в Херсоне на Стрельбицком поле казнены через повешение двадцать крестьян за разбойное нападение на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде»[4].

Двенадцать человек из тех самых людей, трудами которых мы живем, тех самых, которых мы всеми силами развращали и развращаем, начиная от яда водки и до той ужасной лжи веры, в которую мы не верим, но которую стараемся всеми силами внушить им, – двенадцать таких людей задушены веревками теми самыми людьми, которых они кормят, и одевают, и обстраивают и которые развращали и развращают их. Двенадцать мужей, отцов, сыновей, тех людей, на доброте, трудолюбии, простоте которых только и держится русская жизнь, схватили, посадили в тюрьмы, заковали в ножные кандалы. Потом связали им за спиной руки, чтобы они не могли хвататься за веревку, на которой их будут вешать, и привели под виселицы. Несколько таких же крестьян, как и те, которых будут вешать, только вооруженные и одетые в хорошие сапоги и чистые мундиры, с ружьями в руках, сопровождают приговоренных. Рядом с приговоренными, в парчовой ризе и в епитрахили, с крестом в руке идет человек с длинными волосами. Шествие останавливается. Руководитель всего дела говорит что-то, секретарь читает бумагу, и когда бумага прочтена, человек, с длинными волосами, обращаясь к тем людям, которых другие люди собираются удушить веревками, говорит что-то о боге и Христе. Тотчас же после этих слов палачи, – их несколько, один не может управиться с таким сложным делом, – разведя мыло и намылив петли веревок, чтобы лучше затягивались, берутся за закованных, надевают на них саваны, взводят на помост с виселицами и накладывают на шеи веревочные петли.

И вот, один за другим, живые люди сталкиваются с выдернутых из-под их ног скамеек и своею тяжестью сразу затягивают на своей шее петли и мучительно задыхаются. За минуту еще перед этим живые люди превращаются в висящие на веревках мертвые тела, которые сначала медленно покачиваются, потом замирают в неподвижности.

Всё это для своих братьев людей старательно устроено и придумано людьми высшего сословия, людьми учеными, просвещенными. Придумано то, чтобы делать эти дела тайно, на заре, так, чтобы никто не видал их, придумано то, чтобы ответственность за эти злодейства так бы распределялась между совершающими их людьми, чтобы каждый мог думать и сказать: не он виновник их. Придумано то, чтобы разыскивать самых развращенных и несчастных людей и, заставляя их делать дело, нами же придуманное и одобряемое, делать вид, что мы гнушаемся людьми, делающими это дело. Придумана даже такая тонкость, что приговаривают одни (военный суд), а присутствуют обязательно при казнях не военные, а гражданские. Исполняют же дело несчастные, обманутые, развращенные,