Падающий дождь - Овидий Александрович Горчаков

«Валяй, валяй! Нас и этим не проймешь!» — всем своим видом говорил Харди.

Улыбаясь тонкими губами, Шин поднял кинжал, постучал по булавке.

— Этот «комми», — бросил он Гранту, — тверд. Ну, да я не таким развязывал язык!

Пленный застонал.

— Пятьдесят долларов против пяти, что «комми» заговорит! — не выдержал Харди.

Хуллиган облизнул горячечные, сухие губы, глотнул, дернув кадыком, но промолчал.

Грант бросил на Харди возмущенно-осуждающий взгляд.

Шин усмехнулся победно: знай, мол, наших, достал из кармана и положил перед собой блокнот. Отодвинув кинжал, закурил.

— Приготовьтесь задавать вопросы, сэр! — выпустив облачко дыма, небрежно кинул он Гранту.

Этот Шин всегда кого-то напоминал ему. Кого? Теперь он знал — генерала Ки. Того самого генерала — премьера Ки, который прославился на весь мир, с подкупающей откровенностью заявив: «Вы можете спросить, кто мой герой. У меня имеется только один герой — Гитлер». Да, да! Шин — это Ки! Только не такой везучий. Вот бы Шину, подобно коммодору Ки, пижону и бабнику, летать на истребителе Т-28 с роскошной любовницей-стюардессой, проводить время в амурных утехах в стенах бунгало под Далатом!..

И «язык» заговорил.

— Я дрался под знаменами нашего генерала Во Нгуен Зиапа! — произнес он хрипло, с натугой, с ненавистью глядя на Шина. — Ты знаешь, предатель, что имя «Зиап», по-нашему, значит «броня», а фамилия «Во» — «отвага», «храбрость»! Это он научил нас стойкости под Дьен-Бьен-Фу. Французы и их прихвостни убили моего старшего сына. А «бон Ми» украли у меня моего младшего сына. Будьте вы прокляты! Больше я вам ничего не скажу.

Переводчик вполголоса с пятого на десятое перевел эти гневные слова.

— Скажешь! Все скажешь, скотина! — завизжал Шин. — Я заставлю тебя нарушить все твои вьетконговские заповеди — пятнадцать пунктов секретности, двенадцать пунктов дисциплины и десять пунктов воинской присяги! Ты будешь ползать у меня в ногах и лизать мои ботинки. А нет — я выпущу тебе кишки и съем твою печень! Я отрублю тебе голову, насажу ее на бамбуковую жердь и выставлю напоказ в твоем городе! А ты знаешь, собака, что душа человека, потерявшего голову, обречена на вечную муку и скитания!

Вьетнамский язык на диво музыкален. Гранта не удивило, когда ему сказали на уроке языка, что в нем насчитывается шесть тонов. Но сейчас в устах взбешенного палача этот язык напоминал не пение экзотических птиц, а карканье ворона.

— Ты у меня заблеешь, сволочь!

Но «комми» молчал. Лицо его окаменело.

Тогда Харди выхватил у Шина кинжал и свирепым ударом загнал иглу в сустав пальца по самую головку.

Пленный замычал. Стон рвался сквозь стиснутые зубы.

— Папа! Папа! — послышался чей-то крик. Детский крик.

«Крик сына», — внезапно холодея, догадался Грант.

— Харди! Харди! — не своим голосом заорал Джон Грант, бакалавр. — Уведи мальчишку подальше!

Но Харди, теряя показное хладнокровие, продолжал стучать кинжальным лезвием по головке булавки.

Шин выдернул еще одну булавку из воротника.

Грант вскочил, сжимая кулаки.

— Отставить! Харди! Шин! Хватит! Эти крики могут выдать место нашего лагеря.

Харди уставился на Гранта. Разлившуюся по лицу командира бледность скрывал искусственный загар.

— Но я на пороге успеха, кэп! Он вот-вот заговорит!

— Хватит!

— О’кей! — сказал Шин, кривя трясущиеся от злобы губы в язвительной усмешке. — Пощадим ваши нервы, капитан. Однако разве вы не читали перед вылетом в «Старз энд страйпс» слова, сказанные одним вашим летчиком репортеру «Лондон Дейли Мейл»: «Христом-богом клянусь, если мы будем расстраиваться из-за того, что убиваем женщин и детей, мы все сойдем с ума за неделю»? Мне ведь труднее! Ведь я вынужден пытать и убивать своих земляков! И я делаю это! А это ведь не баба, не дитя, это наш настоящий враг — «комми»! Но ничего! Попробуем ваш культурный способ развязывать языки. Я введу ему в вену пентотал — «инъекцию истины». Применю «детектор лжи»…

— Бычье дерьмо — твоя сыворотка правды! — гаркнул Харди. — Босс! Дайте мне еще пять минут, и он запоет у меня не «Интернационал», а «Америку прекрасную»…

— Хватит! — истерично прокричал Грант.

Грант повернулся на одном каблуке и молча пошел к своей палатке. С него довольно. Ему хотелось выпить двойную, нет — тройную порцию «джи-ай джина».

Харди ударил пленного кулаком в лицо.

— Не лупи ты его так — убьешь ведь! — просил его Шин, вводя для начала минимальную дозу наркотика — пять кубиков.

Затем Шин ввел еще пять кубиков пентотала. «Язык» явно захмелел, но молчал. Против его железной воли наркотик был бессилен.

— С чисто спортивной точки зрения, — заметил Стадз Хуллиган, — меня восхищает этот дядя! Зря я не побился об заклад с Харди!

Пустив в ход кулаки, Харди перестарался: «язык» вновь потерял сознание.

…Капитан Грант провел ладонью по колючей щетине, вспомнил, что не успел утром побриться. Сел в тени около гамака, разложил бритвенные принадлежности, с ненавистью посмотрел на немецкую безопасную бритву фирмы «Ротбарт» — давненько он не брился безопаской. У этих олухов на складе «стерильной» экипировки не оказалось заводных бритв.

Царапая щеки безопаской, смотрелся в зеркало. Странно выглядела светлая щетина на почти шоколадного цвета щеках. Рука чуть дрожала, порезался в трех местах. Проклятый Шин! Проклятая желтая… Стоп! Неужели все-таки и он, Джон Грант, расист! Он всегда считал, что на Севере неграм, в общем, живется вполне сносно. «Черный, как я». Кто написал эту потрясшую его книгу, прочитанную во время последнего отпуска в Штатах? Гриффин. Джон Говард Гриффин. Этот Гриффин тоже, подобно Гранту, превратился в чернокожего, втирая в кожу мази, приготовленные лучшими американскими дерматологами. Принимал внутрь таблетки для изменения пигментации кожи. Жарился в ультрафиолетовых лучах под кварцевой лампой. И тоже регулярно делал анализ крови, чтобы не повредить печень. Только все это он делал не для того, чтобы стать диверсантом. Он хотел сойти за негра, чтобы на собственной шкуре изведать черную долю второсортного гражданина. Гриффин писал, что с таким же успехом можно было притвориться евреем в нацистской Германии. Он испытал, став черным, странное чувство психического единения с черными. Стал как бы черным не только снаружи, но и внутри. И Гранту казалось теперь, что он начинает понимать Гриффина…

Побрившись, он стал читать отобранный у уездного начальника номер ханойской газеты «Нян зан», орган ЦК Партии трудящихся Вьетнама. Хуллиган, запинаясь, переводил заметку за заметкой. Над чужой, непонятной жизнью приоткрывался «бамбуковый занавес». Эти люди радовались завоеванной в кровавой войне свободе, строили школы и театры, мечтали об освобождении юга своей страны. На Южный Вьетнам они смотрели, как на свою родную землю, свою житницу, отторгнутую врагом, и как на полицейское государство с маркой «Мэйд ин Ю-Эс-Эй». По их