Тёплый ключ - Эмиль Офин

Однажды Витька говорит:

— Займу-ка я, ребята, его тумбу. Посмотрим, что он будет делать?

А Гриша тогда сказал:

— Не надо, Вить… Нехорошо.

И Комар сказал:

— Не надо. Огреет тебя палкой — и всё.

Витьке нельзя говорить такие слова. Он сразу же вскинул свою непричёсанную голову.

— Не боюсь я его палки! А вы с Головастиком, если трусите, то катитесь. Я займу позицию.

Витька расселся на тумбе. Гриша и Комар не отошли, тоже ждут.

Ждали старика долго, и вот он идёт наконец. Одной рукой на палку опирается, другой — трубку во рту придерживает. Подошёл, присмотрелся и говорит:

— А, это ты, Витя, здравствуй.

— Здравствуйте, — удивился Витька. — Откуда вы меня знаете?

— Ну как же, тебя все знают. Ты самый сильный, самый смелый парень не только в нашем доме, но и на всей улице.

Эти слова Витьке понравились; хоть он и смутился немножко, и удивился, честно говоря. И даже не заметил, как слез с тумбы.

— Вот спасибо, — сказал старик и сел на свою тумбу. — Я, знаешь, в трамвае сейчас ехал, так там один школьник сидел, а я всю дорогу стоял, и он не уступил мне места. Не то что ты.

— А почему вы знаете, что я самый сильный и смелый? — спросил Витька, а сам покосился на Комара и Головастика.

— Да ведь я уже старый и далеко вижу. Научился каждого мальчика видеть насквозь. — Старик усмехнулся. — Правда, Сазанов из третьей квартиры не согласен со мной. Пораскидали, говорит, в подвале все дрова. Где чьи — теперь не разберёшь. Жильцы перессорились. Сазанов грозится: покажу, мол, я этому Витьке, сволоку в милицию паршивца. А между прочим, этот Сазанов худой человек, от него можно всего ожидать.

— Не боюсь я никакого Сазанова, — говорит Витька. — Я сам ему покажу!

В это время мимо шла какая-то женщина. Она катила перед собой коляску; в коляске спал ребёнок, а снаружи к коляске была подвешена сумка с пустыми молочными бутылками; сумка раскачивалась, бутылки позвякивали.

— Здравствуйте, Клавдия, — сказал старик. — Вы в магазин? Оставьте Серёжку, я покараулю.

Женщина сразу остановилась.

— Ой, спасибо вам, Егор Захарович! Спасибо… — Она отцепила сумку от коляски, поправила Серёжкино одеяльце и пошла по тротуару.

Старик сказал:

— Витя, поверни коляску, а то солнце в глаза Серёжке светит.

Ребята все втроём повернули коляску. Осторожно повернули, чтобы Серёжка не проснулся.

А старик задумался, глядя женщине вслед. Глаза у него сделались такие, что Витька спросил:

— Дедушка, вы жалеете эту тётю Клавдию, да?

Старик взял Витькину руку, притянул его к себе, обнял за плечи.

— У тебя нет отца, это большое несчастье и для тебя и для твоей матери. Да ведь что поделаешь, болезнь унесла. А вот у этого Серёжки вроде бы и есть отец, да всё равно что нет его…

— Как это так? — пискнул Комар.

— А так. Уехал он куда-то в другой город — ищи ветра в поле. Бросил ребёнка. И Клавдии ничего не помогает. Она в одиночку мается…

Старик сердито покачал головой.

ИСПЫТАНИЕ НА ПЕРЕГРУЗКУ

Приходилось ли вам не есть целых два дня? Это очень трудно. И не только потому, что всё время хочется что-то пожевать и проглотить; с этим ещё можно как-то бороться: ну, пить побольше чая или, на худой конец, пососать палец, — медведи-то, например, сосут лапу всю зиму. Но как бороться с мамой, которая смотрит на тебя испуганными глазами, поминутно трогает ладонью твой лоб и норовит сунуть тебе под мышку градусник? А теперь вот ещё и ложку взяла со стола, сейчас будет нажимать на язык…

— Ну-ка, иди сюда. Открой рот, скажи а-а-а.

— А-а… Не болит у меня горло.

— Но это ненормально, Гриша! Ты и утром ни к чему не притронулся, только чай выпил. И сейчас — пустой чай.

Гриша опускает курчавую голову, чтобы не видеть румяных котлет на тарелке. Ах, как они вкусно пахнут!

— Я в школе поел. В буфете…

— Что же ты там ел?

— Ну… Ну, винегрет, простоквашу, кашу…

— Да ты кашу в рот не берёшь, ни рисовую, ни пшённую! Никакую. Что ты виляешь? Слышишь, Владимир?

Отец опускает газету.

— Может быть, берёзовой каши хочешь? — прищурившись, спрашивает он. — Садись немедленно за стол.

Гриша садится. Но не за стол, а на отцовское колено, обнимает тонкой рукой могучую шею Владимира Фёдоровича.

— Па-ап, почему у нас такая фамилия?

— Что?..

— Ну, фамилия у тебя почему такая — Головастов?

Гриша крутит пуговицу на рубашке отца, а сам смотрит ему в глаза.

— А что ж тут такого? — озадаченно спрашивает Владимир Фёдорович. — Обыкновенная фамилия.

— Да, обыкновенная! Меня ребята дразнят головастиком.

— Вот как? — Отец широко улыбается. — А я и не знал.

— Откуда тебе знать? — сердито говорит мама. — Ты, кроме своего завода, ничего знать не хочешь. Ни разу у сына в школе не был. — Она со звоном собирает посуду со стола и выходит из комнаты.

Владимир Фёдорович всей пятернёй берёт Гришину голову и прижимает её к своей твёрдой, гладко выбритой щеке, потом вместе со стулом поворачивается к шкафу. В шкафу — зеркало, оно отражает две курчавые головы; уши у обоих одинаковые, оттопыренные, лица скуластые, а носы — картошкой, только одна большая, а другая маленькая.

— Меня, брат, в школе тоже головастиком звали, а в институте — головастым. Какие у тебя отметки?

— По чтению лучше всех. Лучше даже, чем у Гали Бровкиной. А по остальным — четвёрки.

— Вот видишь. Не так уж плохо быть головастым.

Гриша смотрит на отца, — какие у него плечи, грудь, мускулы под рубашкой так и выпирают. Такой, наверное, может не есть не то что два дня — целую неделю.

— Пап, почему ты не летишь в космос?

— А почему я должен лететь?

— Ну, ты очень такой… Туда ведь только сильных берут и смелых. Вот Буян полетит.

— Какой ещё буян?

— Ну, мальчик из нашего класса, Витька. Он знаешь какой смелый? Ничего не боится. Поспорил, что Толю Гончарова ударит. Толя — десятиклассник, боксёр, первый юношеский имеет. А Витька подошёл и раз — ему в губу! И Толя Гончаров струсил, не стал драться.

— Молодец.

— Я же говорю!..

— Десятиклассник Толя — молодец. А твой Буян — барахло.

И отец вдруг потерял всякий интерес к разговору. Снова взялся за газету.

Гриша осмотрелся: посуда со стола убрана, из кухни доносится шипенье водогрея и плеск воды. Опасность миновала. Гриша выскользнул в коридор, быстро надел куртку, спустился по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Опаздывать нельзя, не то от Витьки достанется.

Он выскочил из парадной, огляделся. Возле дома — никого. Только старик сидит на своей тумбе и рядом с ним опять стоит детская коляска. Ни Витьки, ни Комара не видно, значит, они уже там… Гриша прошмыгнул мимо старика и свернул под арку ворот.

Когда он, запыхавшийся, явился в подвал, Лёнька Комар уже висел вниз головой, привязанный за ноги к раме от старой железной кровати, поставленной «на попа». А Витька, взмахивая рукой, с деловым видом отсчитывал:

— …семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Эй, Комар, руками в землю не упирайся, а то не в счёт пойдёт! Двадцать два, двадцать три…

— Не могу больше! — прохрипел Лёнька. — Отвяжи…

Даже при тусклом свете, проникавшем со двора через подвальное окошко, было видно, какие красные у Лёньки щёки, рот раскрыт, как у пойманного на крючок пескаря, а глаза вот-вот вылезут.

— Терпи, Комар, соколом будешь, — сказал неумолимый Витька. Досчитав до сорока, он отвязал Лёньку и только после этого повернулся к Грише. — Ты почему опаздываешь? Ел дома?

— Нет, Вить, ни крошки. Только сахара положил в чай четыре кусочка, а не два…

— Ладно, сахар не в счёт. А опаздывать больше не смей, из-за тебя дверь не закрыта.

Лёнька, раскинув ноги, сидел на земляном полу и, шумно дыша, растирал лоб обеими руками.

— В голове гудит.

Гриша с опаской посмотрел на железную раму, на свисавшие верёвки.

— Сейчас ты будешь висеть, — сказал Витька. — Только сначала надо закрыться, не то ещё Сазанов явится. А ну, задраивай люк!

Мальчики завалили дверь берёзовыми чурками и ещё для надёжности припёрли доской. В подвале было сумрачно, тихо, пахло трухлявым деревом. Повсюду, вперемежку с дровами, валялись ржавые кровати, ломаная мебель, какие-то ящики.

Витька повелительно взглянул на Гришу.

— Давай лезь в аппарат. Для первого раза повисишь до тридцати. Ну!

Гриша вздохнул, но послушно скинул куртку, подошёл к кровати и встал на руки. Комар, всё ещё тяжело дыша, и Витька поймали его за ноги, привязали к перекладине.

— Поднимай руки, ну!

Ох, как сразу заколотилось сердце, перед глазами замелькали страшные красные пятна. Гриша первый раз в жизни почувствовал, какой он тяжёлый-тяжёлый, а тяжелее всего — голова, прямо чугунная, и стучит в ней — тук-тук… Воздуха не хватает. Дышать, дышать! Гриша разинул рот, из глаз потекли слёзы. Сейчас он умрёт, задохнётся… «Шесть, семь, восемь…» — доносится откуда-то издали голос Витьки. Как медленно он считает… Теперь понятно, почему папа не летит в космос: переносить такое… Такую тяжесть, такие удары в голове и в груди…