Чужая мать - Дмитрий Холендро

— Жена у тебя ласковая?

— Жена у меня и умная, и ласковая... Потрясающая у меня жена! — ему честно хотелось восторгаться своей Таней.

— Ну, тогда она все поймет, — повеселела Юля.

— Нет... В том-то и дело, что нет!

— Почему?

— Мы вместе, на одном заводе... И завод для нее родней дома. Живем в разных комнатах...

— А как она сейчас относится к тебе?

— В основном смеется.

— И ты смейся! — посоветовала Юля дерзко.

— Над Таней? — оробел он.

— Вообще. Потому что жить надо весело, если хочешь, чтобы это была жизнь!

— Ишь, какая ты!

— Такая.

— Да я рад бы посмеяться иной раз, — Костя глубоко вздохнул, — а не выходит...

И они замолчали.

2

В самом деле, смеялась над ним Таня. Будто это доставляло ей удовольствие. Чем ему становилось больнее, тем ей веселее.

— Левитан! — кричала она в магазине, и люди вокруг, потешаясь вместе с ней, косились на него. — Авоську!

С детства Костя писал пейзажи. Никто не заставлял, он сам увлекался деревом, кустом, водой, светом, и Левитан был его богом, естественно.

— Левитан! На прогулку с Мишуком. Поживей!

— Где Мишук?

— Давно ждет во дворе.

— С велосипедом?

— Да, да! Слава аллаху, он не такой рассеянный.

Почему — аллаху? Для язвительности, наверно.

А почему это вообще так бывает, что свои люди или не замечают боли, причиняемой друг другу, или даже радуются ей? Немыслимо. Может быть, надо спросить об этом Таню? Сказать ей резкое слово? Но он молчал, несостоявшийся Левитан, как загипнотизированный. Потому что все еще любил ее.

Помнишь, Таня, как мы встретились в металлургическом? Легкая, с беленькой, слегка золотистой головой, ты сбегала по лестнице и вопреки своему правилу, а у тебя было такое правило — проноситься, пролетать мимо всех, без оглядки, — оглянулась. Вероятно, очень уж забавным показался тебе студент, поднимавшийся навстречу. Вытянутое лицо и уши в стороны. Мы, Бадейкины, все ушастики. И Мишук у нас с тобой — ушастик...

Первый раз увиделись на лестнице, а скоро — в библиотеке. Честно говоря, Костя ждал ее там каждый день, но, едва она появлялась, он прятался в читальном зале. За высоким прилавком улыбалась библиотекарша, давно разгадавшая, в чем дело. Может быть, назло этой улыбке Таня и окликнула однажды:

— Молодой человек!

На нее зашикали, Костя не представлял себе, как они могли, — казалось, ей все разрешается, — и плюхнулся за стол, уткнулся в книгу. И услышал ее шепот:

— Что читаете? Интересно?

Пренебрегая любопытством всех, она уселась рядышком.

«Что прочитали?» — это стало непременным вопросом при их все более частых встречах. А потом они сошли с ума... и это кончилось женитьбой еще в институте. Он был уверен, что женился на лучшей девушке — не в институте, а на всем земном шаре.

Был? А сейчас? Вырвалось... Если оценить все серьезно, он балда, не стоящий Тани. Вот отсюда все и берет начало... А любит он ее, как и раньше. А может быть, и больше...

Они приехали с Таней в этот город, где давно жили и работали Костины предки, когда на заводе догромыхивали свое танкетки, заменившие каталей. Тех самых каталей, которые в первые годы после войны по старинке загружали доменные печи почти вручную. Все было разрушено, разбито, и люди добровольно запряглись в тяжелые вагонетки — «козы». По грязи, присыпанной ржавым слоем тяжелой рудной пыли, потянули полные «козы» к подъемнику, а там, на домне, в жарком облаке, как в костре, другие катали, верховые, сваливали руду в печную воронку. В красном дыму работали, красным воздухом дышали. Сразу и всюду узнавали каталя, выдавала красно-ржавая кожа. Не скроешь! Этот цвет ничем тогда не смывался и сейчас не смылся бы никакими порошками, да и не надо, потому что порошки появились новые, а профессии такой давно уж нет и в помине.

Очень скоро вместо каталей на заводском дворе заверещали гусеницами танкетки, самые настоящие, еще недавно давившие врага на полях боев и переделанные в рудовозы, чтобы день и ночь в домнах варился чугун, нужный всем и каждому, если задуматься, как хлеб.

Эти-то рудовозы на гусеницах, по-прежнему и просто зовущиеся танкетками, они и застали, молодые инженеры. Правда, уже был и новый железнодорожный путь, и танкетки в неумолчном громе подкарабкивались всего-навсего к одной домне, оказавшейся чуть сбоку от нового железнодорожного пути.

Их завод вырастал без плана. По вдохновению. Как дерево. Или как стародавний город — не только с улицами, но и с переулками, с тупиками. К двум домнам по рельсам уже подкатывали вагоны-весы с рудой, а одна осталась чуть в стороне... Если б метров на двести — триста и больше, проложили бы отдельный рельсовый путь, а то — чуточку. И проектный отдел завода, куда, к радости своей, сразу попала Таня, уже искал, как и эту домну «насадить» на те же рельсы. Как?

После работы у своей домны Костя всегда заглядывал в зал, который считался бы просторным, если бы сплошняком не был забит кульманами. Таня работала, склонившись над своим кульманом, своим чертежным столом, но Костя сразу находил ее по солнечной голове. И едва открывал дверь, она оглядывалась и, отведя линейкой длинные волосы от глаз, кричала:

— Один момент!

И, не замечая времени, еще работала не меньше часа до того, как выглядывала в коридор. Костя спрыгивал с подоконника, на котором курил, а она горевала, что должна задержаться. К сожалению, конечно.

— Не сердись, милый... — И без пауз перечисляла: — Мишук из садика — раз, хлеб — два, молоко — три.

И так взмахивала рукою, что боязно делалось — ладонь отлетит. Не любила, когда ей мешают, отрывают от того, что бьется где-то рядом, да еще не дается. Костя запихивал еще один окурок в спичечный коробок, потому что на окнах заводоуправления распускались цветы, а пепельниц не было. Чтобы не курили в коридорах...

Таня, как ни странно, придумала самое дешевое и надежное решение. Из вагонов руду стали ссыпать на постоянные транспортеры, а те переносили ее к злополучной домне. Дело пошло, на заводе сказали: еще раз доказано, что все гениальное просто. С Таней стали здороваться важные начальники, а молодые рабочие показывали на нее пальцами:

— Таня Бадейкина!

Всем нравилось, что она носит эту фамилию и поддержала ее заводскую честь. Старого горнового Михаила Бадейкина Таня с первых дней жизни в этом городе стала называть папой. Контакт, взаимопонимание... Костя радовался. С улыбкой слушал, как часто Таню называют снохой дяди Миши, как редко женой Кости Бадейкина. Но, может быть, потому в ту пору его особенно потянуло к полузабытому этюднику? Каждый свободный час он уезжал за город. Не для того, чтобы напомнить о себе, выделиться в другом, а чтобы отвлечься. Все равно он никому не показывал своих этюдов, всегда был умопомрачительно застенчив, хуже, пуглив, и друзья ругали его еще в детстве, только «бабушка» Сережа говорил: «Молодец, Костя! Не спеши. Ты успеешь!»

«Бабушка» Сережа учил их живописи не в классах специальной школы, не в светлой мастерской, а в Доме пионеров, разместившемся под куполом старой церкви. Сняли с нее кресты и колокола, повесили под ветры и дожди тех лет алое полотнище флага, и они бегали туда резвее и обязательней, чем былые прихожане на молитвы.

Ах, «бабушка» Сережа! Если б видела его Таня! Он носил чеховскую бородку, и пенсне, и соломенную шляпу от солнца, таким он и помнится, таким водил маленьких мальчишек и девчонок «на натуру», на пологий склон оврага, где тогда были почти дикие места и грибы, а сейчас растут яблони на участках заводского садового товарищества.

Там, на склоне, мальчик Костя написал и оставил себе на память (этюд и сейчас лежал в картонной коробке, на антресолях новой квартиры, в новом блочном доме) кусочек живого осеннего пламени на земле. На противоположном склоне оврага буйно полыхал этот куст, готовый переспорить осень с ее увяданием и тоской.

Костя писал его, забыв обо всем, что могло стеснить и связать. Кажется, впервые писал так — не по-детски размашисто.

— Ай да Подплясок! — прошептал «бабушка» Сережа за его спиной, а скоро позвал всех.

Куст, казалось, распалил себя. Да, в нем бушевала сила, спорившая с обреченностью.

— Смотрите, — кричал «бабушка» Сережа, — это же неверьятно!

Наверно, чтобы скорее выразить свой восторг, он всегда восклицал «неверьятно!» — через мягкий знак — для сокращения тягучего, как товарный состав, длиннющего слова.

Сергей Иванович называл их бездарностями, не прощал им пропусков занятий, опозданий, ничего не прощал, а в душе был добрее всех. Довольно быстро разгадав это, они, мальчишки и девчонки из кружка, и прозвали его «бабушкой». За терпение. За нежность. За все лучшее в человеке.