Инессе, или О том, как меня убивали - Анатолий Тосс

И понял я, что не выпустят они меня с Танечкой из кабинета. То есть выпустят, но только после того, как сотворят надо мной измывательство и всадят в меня совершенно никчемный для меня укол. Более того, понял я, что если я вот сейчас откажусь наотрез, то, глядишь, вызовут они на подмогу дюжих травматологических санитаров, скрутят меня, раненого, и все равно засадят шприцом куда-нибудь в руку пониже плеча. А как недавно показала жизнь, не терплю я проявлений насилия. Те м более над собой.

Хотя, Инесса, ты ж меня знаешь, не сдался я так сразу, я возражал еще долго. И про то, что не люблю уколы, и про то, что, может, у меня на противостолбнячный аллергия, и про вообще и без того вполне хорошее самочувствие – всем этим я возражал, и даже весьма активно.

А то вколют они тебе чего, а ты ведь не знаешь, чего именно, да и они наверняка не совсем уверены. То есть они предполагают, что это именно то, что они имеют в виду, но я ведь вижу по ихним глазам, понимаю, нет у них конечной уверенности. Да и про шприц можно еще поспорить – где он, откуда да и сколько кипел и булькал в их стерилизующих резервуарах. Да и булькал ли?

Но Валерий Николаевич все повторял «противостолбнячный» да «противостолбнячный», и Танечка ввязалась, и тоже все фигурировала этим словом. А доктор – он аж покраснел даже, и в таком неистовом порыве он вдруг оказался, что по порыву я бы его сейчас принял за вождя революции. Хотя за какого именно вождя и какой именно революции – не знаю, много ведь их было, революций в мире, и вождей у них было немерено.

И уговорили они меня, Инесса. Вернее, не уговорили, а просто все равно мне как-то вдруг стало. Укол – так укол, противостолбнячный – так противостолбнячный, и не то я в своей жизни перестрадал.

– Да ну вас, – сказал я в сердцах. – Делайте, если вам надо.

Как они обрадовались, Инесса! Ты бы видела. Доктор прямо расслабился весь, даже морщины на лице разгладились от чрезмерной расслабленности, он и на спинку стула откинулся облегченно, мол: «Вот я и сделал свои трудные полдела. Не все дело пока, но полдела сделал. Все-таки уговорил молодого, симпатичного парня, которому еще жить да жить, на безболезненный укол и уберег его тем самым от мерзкой столбнячной заразы». Которой у меня, кстати, не было.

И Танечка так празднично, нарядно засуетилась вокруг, прическу впопыхах кончиками пальчиков взбила воздушно, стала бегать от шкафчика к столику, а от столика снова к шкафчику, приготавливая что-то возбужденно для предстоящего профилактического укола.

Там у них шкафчик у стенки стоял медицинский, типичный такой медицинский шкафчик – сам стеклянный, а углы почему-то железом обиты. Ты, Инесса, обрати внимание на шкафчик, потому как будет он играть роль в печальной развязке всего повествования и трагически повлияет на наши дальнейшие с тобой отношения.

– Заголите рубашку на спине, Анатолий, – радостно запела Танечка, заходя зачем-то сзади.

– Для чего, – спрашиваю, – на спине? Я вам лучше рукав закатаю до самого плеча.

– Ан нет, – отвечают мне эти двое хором, – заголите, заголите. Потому что наш противостолбнячный – он именно под лопаточку вгоняется.

Совсем мне это не понравилось, Инесса. Но, видишь ли, я уже был сдавшийся, согласившись на укол в принципе, а со сдавшимся можно выделывать чего хочешь. Очень легко им манипулировать. Поэтому я советую тебе, Инесса, и всему подрастающему поколению тоже советую: никогда не сдавайтесь, друзья. Держитесь до последнего, особенно когда речь о противостолбнячном заходит.

– Встаньте ровненько, Анатолий, вот так, чудненько. – Ах, Танечкиными устами сладкими да мед пчелиный пить, да прополисом их ним закусывать. – И не бойтесь, вы и не почувствуете ничего, это всего займет несколь…

И не почувствовал я ничего. И долго потом, видимо, ничего не чувствовал.

А потом слышу, зовет меня кто-то, но тихо так. Тихо и издалека очень. Как будто мы на переправе и все шумом воды заглушается.

– То-о-о-ля, – слышу. – То-о-о-ля-ля-ля…

И тут же снова, как медом по всему телу, женским, приятно так:

– Ана-то-ллл-иййй…

Открываю глаза, смотрю – нет, не переправа. А лица вокруг. Близко. Двое. Он и она. И он все бьет, бьет меня. По щекам. Но мне не больно. Не чувствую я щек и всей своей головы не чувствую. Так и лежу и смотрю, а они испуганные надо мной, озабоченные, и снова понимаю – не переправа.

Потом подняли они меня и поволокли на кушетку, была там кушетка, оказывается. Вот тогда я в первый раз понял, что что-то неправильно у меня с лицом. Видимо, оно еще есть, но что-то с ним не так. Не знаю, Инесса, как я понял это, вероятно, свое изнутри чувствуешь, вот и лицо, оно тоже свое, родное, и так я его и почувствовал, изнутри. А еще руки дрожат, сильно так дрожат, у меня вообще никогда не дрожат, хоть и выпью много, а тут ходуном просто. И ничего не могу я унять, вообще ничего.

Не знаю, сколько я отлеживался, только Танечка все это время рядом сидела и все за руку держала, все разговаривала со мной – про семью свою, про деток. У нее, оказывается, семья была. Это теперь я понимаю, что она специально так, чтобы внимание мое собрать, чтобы снова не отлетел я куда-нибудь в никуда. Впрочем, я не отлетел, а наоборот, укрепился и даже голову приподнял, хотя, повторяю, что-то неправильно было с лицом на моей голове.

– Чего вы мне там вкололи? – это было первое, что я спросил.

– Э… противостолбнячный, Танечка? – проговорил Валерий Николаевич, врач, травматолог, и не случайно, Инесса, я поставил вопросительный знак в конце его реплики, потому как это был куда больше вопрос, чем утверждение.

– Так… там было написано так… на скляночке, – заметно застеснялась та, которую называли Танечка. А потом добавила как бы для себя больше, в раздумье: – Может, они, конечно, туда чего другого налили, просто наклейку сменить не успели. – Я хотел спросить «кто, они?», но не успел. – А может у вас, Анатолий, такая реакция на противостолбнячный?

Это второе предположение мне, кстати, намного больше понравилось, чем первое. Потому что не хотелось мне пускать в свой организм неизвестную ни мне, ни им жидкость, уж лучше – неправильная реакция. Вот и Валерию Николаевичу, врачу-травматологу, предложение про реакцию тоже очень пришлось.

– Ну да. Без сомнения, это реакция у вас такая на противост…

Но я не дослушал, я стал поднимать все свое разбитое тело туда, вверх, вслед за головой, на которой все же что-то явно было не то с лицом.

– Куда вы, Анатолий, куда вы? – всполошилась медсестра. – Мы вам сейчас успокоительного дадим. Сейчас я только шприц приготовлю.

– Не надо успокоительного, – ответил я глухо, и, видимо, это было очень глухо, потому как Валерий Николаевич, поднявшийся с кресла с первоначальным желанием мне противоборствовать, тут же осел обратно.

Танечка подставила мне плечо для опоры, но я отодвинул ее очень дрожащей рукой. Впрочем, она, верно, не обиделась.

– Где тут лицо помыть? – спросил я, проверяя некрепкие ноги.

– Да вот же он, тут, рукомойничек, – беспокоилась вокруг меня Танечка, и я его увидел. У стены висел, прикрученный.

Я подошел и включил воду, она была только холодная, что в данный момент было даже хорошо. А потом я поднял глаза и увидел себя, там было зеркало над рукомойником, и я увидел себя в этом зеркале. Но это не был я! То есть я бы себя, конечно, узнал, если бы меня на опознание тела вызвали, но так вот, без предупреждения, без предварительного психологического настроя, так, именно с первого взгляда… Нет, не просто это было. Вся правая сторона моего лица была залита сине-фиолетовым от самой верхушки лба до самого конца подбородка, включая глаз, рот, ну и прочее. Хотя левая сторона была привычная, только корчилась от ужасного зрелища.

– Зачем вы меня так? – спросил я, обернувшись к медперсоналу. И видимо, в моем голосе была обида, потому что Валерий Николаевич, врач, напомню, травматолог, вдруг вскочил с кресла и заметался по кабинету, туда и назад.

– Да это вы сами, голубчик, – заспешил он и теперь снова стал похож на вождя революции, но теперь я точно знал, на какого именно. – Зачем надо было падать так неосторожно наотмашь, так, просто-напросто, плашмя. И не просто падать, а вот на самый угол медицинского шкафчика.

Я посмотрел на угол шкафчика, говорил ли я тебе, Инесса, что он был обит железом, снизу доверху, как теперь вся правая часть моего лица.

– А чего вы меня не посадили хотя бы? Перед уколом? На кушеточку? Ведь есть же кушеточка, – вяло спросил я, и вышла долгая молчаливая пауза. Валерий Николаевич смотрел на Танечку, Танечка – на Валерия Николаевича, и не могли они найти ответ.

И понял я, что сегодня вечером не получится у них любви, потому как обвинят они друг друга в непредумышленной халатности, может быть, не на словах, но в душе обвинят. Как-нибудь, наверное, у них и получится, но хорошей, полновесной любви – нет, не получится. И стало мне даже неудобно перед ними за то, что вот так взял и порушил им сдуру.