Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь - Эдвард Бульвер-Литтон

— Вы думаете, что Макбет был молод, когда убил Дункана?

— Конечно. Ни один человек не совершает первого тяжкого преступления например, убийства — после тридцати лет. Но, начав убивать раньше, он может продолжать это до любого возраста. А вот юность — та пора, когда зарождаются ошибочные расчеты, основанные на ложных надеждах и избытке физической силы. Так, по газетным сообщениям легко убедиться, что люди, убивающие своих возлюбленных, обычно бывают не старше двадцати — двадцати шести лет; если же причина убийства не любовь, а что-нибудь другое, например, месть, скупость или честолюбие, то убийце чаще всего бывает двадцать восемь лет — возраст Яго[48]. К двадцати восьми годам заканчивается пора особо интенсивной деятельности, человек уже перестает не задумываясь убирать со своего пути нежелательных ближних, и даже профессиональные кулачные бойцы к этому времени заканчивают свою карьеру. Я думаю, что Макбету было как раз двадцать восемь лет, когда он убил Дункана[49], а когда он начал хныкать о недостатке утешений в старости, ему, я полагаю, было от пятидесяти четырех до шестидесяти. Но доходит ли до зрителей эта разница в летах, когда они смотрят представление, продолжающееся три часа, и какой актер может создать нужное впечатление и казаться двадцативосьмилетним в первом акте и шестидесятилетним в пятом?

— Мне это не приходило в голову, — сказал мальчик, очевидно заинтересованный, — но я никогда не видел «Макбета». Однако я видел "Ричарда Третьего". Не правда ли, замечательная пьеса? Вы любите театр? Я — ужасно. Как великолепна должна быть жизнь актера!

Внимание Кенелма, который до сих пор говорил скорее с самим собой, чем со своим юным товарищем, пробудилось, он пристально посмотрел на мальчика и сказал:

— Я вижу, что ты помешан на театре. Ты удрал из дома для того, чтобы стать актером, и я не удивлюсь, если записка, которую ты поручаешь мне отнести, адресована режиссеру театра или одному из актеров его труппы.

Лицо мальчика, на которое были устремлены черные глаза Кенелма, ярко вспыхнуло, но сохранило упрямое и вызывающее выражение.

— А если и так, разве вы не отнесете записку?

— Как? Помочь ребенку твоих лет бежать из дому и поступить на сцену против согласия родных? Конечно, нет!

— Я вовсе не ребенок, но дело не в этом. Я и не собираюсь поступать на сцену. По крайней мере без согласия человека, который имеет право руководить моими поступками. Моя записка адресована совсем не режиссеру и не актеру его труппы, а джентльмену, который согласился несколько раз выступить здесь, настоящему джентльмену, замечательному актеру, моему другу — единственному другу на свете. Что ж, не скрываю, я бежал из дома только для того, чтобы послать ему эту записку, и, если вы не хотите ее передать, найдется кто-нибудь другой!

С этими словами мальчик встал и выпрямился во весь рост перед растянувшимся в кресле Кенелмом; губы его дрожали, глаза наполнились слезами, но вся его поза выражала, решимость. Стало ясно: если ему не удастся построить свою жизнь по-своему, то отнюдь не из-за недостатка воли.

— Хорошо, я отнесу записку, — сказал Кенелм.

— Вот она, отдайте ее в собственные руки тому, кому она адресована, мистеру Херберту Комптону.

ГЛАВА IV

Кенелм отправился в театр и, обратясь к привратнику, спросил мистера Херберта Комптона.

— Мистер Комптон сегодня не играет, в театре его нет, — ответил сей муж.

— А где он живет?

Привратник указал на бакалейную лавку по другую сторону улицы и угрюмо сказал:

— Вон там дверь его квартиры, постучите или позвоните.

Кенелм поступил так, Как ему сказал привратник. Неопрятная служанка отворила дверь и на его вопрос ответила, что мистер Комптон дома, но сейчас ужинает.

— Мне очень жаль, если я ему помешаю, — промолвил Кенелм, нарочно Возвышая голос, — так как из комнаты слева до него доносился стук ножей и тарелок, но мне нужно видеть его немедленно по важному делу.

И, отодвинув в сторону служанку, он вошел в пиршественный зал.

Там перед тарелкой с блюдом из тушеного мяса, заманчиво пахшего луком, сидел в свободной позе мужчина без сюртука и галстука, безусловно красивый, коротко остриженный и бритый, как и полагается актеру, у которого под рукой сколько угодно париков и бород всех цветов и фасонов. Он был не один: напротив сидела женщина, должно быть, немного моложе его, несколько увядшая, но все же миловидная, с густыми белокурыми кудрявыми волосами и выразительным лицом актрисы.

— Мистер Комптон, я полагаю? — спросил Кенелм с торжественным поклоном.

— Да, я. Комптон. Вас прислали из театра? Или вам самому что-нибудь от меня нужно?

— Мне? Ничего, — ответил Кенелм.

Затем, придав своему от природы несколько мрачному голосу зловещий и трагический оттенок, добавил:

— Вот это вам все объяснит.

Он подал Комптону письмо, и, протянув руки в позе Тальма[50], когда тот играл Юлия Цезаря, прибавил:

— Qu'en dis tu Brute? [51]

От мрачной ли наружности и зловещих слов посланца, его зловещих слов, или при виде почерка на адресе послания физиономия Комптона вдруг вытянулась, и рука его повисла неподвижно, будто бы не смея распечатать письмо.

— Не обращай внимания на меня, дружок, — тоном язвительной любезности сказала дама с белокурыми локонами. — Не стесняйся, читай свое billet-doux [52], не заставляй ждать молодого человека, мой ангел!

— Какой вздор, Матильда, какой вздор! Billet-doux — в самом деле! Это скорее счет от портного Дьюка. Извини меня, я выйду на минутку, дорогая. Пожалуйте за мною, сэр!

Встав из-за стола и не надев сюртука, Комптон вышел из комнаты, закрыл за собой дверь, сделал Кенелму знак следовать за ним в небольшую комнатку через переднюю, и там при свете висячей газовой лампы торопливо пробежал письмо, которое, хотя и казалось очень кратким, заставило его издать ряд восклицаний.

— Боже мой!.. Какая нелепость!.. Что теперь делать?..

Потом, сунув письмо в карман брюк, он устремил на Кенелма блестящие черные глаза, но скоро был вынужден их потупить под твердым взглядом нашего мрачного искателя приключений.

— Вы пользуетесь доверием автора этого письма? — несколько растерянно спросил Комптон.

— Я не поверенный его, — ответил Кенелм, — но в настоящее время покровитель.

— Покровитель?

— Да.

Комптон пристально взглянул на нежданного гостя. Разглядев гладиаторскую фигуру смуглого незнакомца, он побледнел и невольно отступил к звонку.

После краткого молчания беседа продолжилась:

— Автор письма просит меня зайти к нему. Если я зайду, могу ли я рассчитывать, что свидание произойдет с глазу на глаз?

— За себя я уверен, — с условием, что не будет сделано попытки увести из дома автора письма.

— Конечно, конечно, как раз наоборот! — с непритворным воодушевлением воскликнул мистер Комптон. — Передайте, что я приду через полчаса.

— Я исполню ваше поручение, — с вежливым поклоном сказал Кенелм, — но прошу извинить меня, если напомню вам, что я назвал себя покровителем вашего корреспондента. Если произойдет хоть малейшая попытка воспользоваться его молодостью и неопытностью и способствовать побегу из дому и от друзей, сцена лишится одного из своих украшений, ибо Херберт Комптон со сцены исчезнет.

С этими словами Кенелм вышел, оставив актера совершенно ошеломленным. У выходной двери на Кенелма налетел какой-то мальчуган с картонкой. Кенелм чуть не сшиб его с ног.

— Болван! — закричал мальчик. — Не видишь, что ли, куда идешь? Отдай это миссис Комптон.

— Я заслужил бы право называться болваном, если бы даром исполнил то дело, за которое тебе заплатили, — нравоучительно ответил ему Кенелм и пошел дальше.

ГЛАВА V

— Я выполнил поручение, — сказал Кенелм, вернувшись в отель. — Мистер Комптон сказал, что будет здесь через полчаса.

— Вы видели его?

— Разумеется, ведь я же обещал отдать письмо в его собственные руки.

— Он был один?

— Нет, ужинал с женой.

— С женой? Что вы говорите, сэр? С женой! У него нет жены.

— Наружность обманчива. По крайней мере он был с леди, которая называла его «дружок» и "мой ангел" таким колким тоном, каким может говорить только жена, а когда я выходил на улицу, какой-то мальчишка, столкнувшийся со мной в дверях, просил меня отдать картонку миссис Комптон.

Юный товарищ Кенелма побледнел как смерть, шатаясь отступил на несколько шагов и опустился на стул. Подозрение, закравшееся в пытливый ум. Кенелма, пока он ходил с письмом, подтвердилось. Он тихо подошел, придвинул свой стул к спутнику, которого навязала ему судьба, и шепотом промолвил: