Стихотворения. Проза - Осип Мандельштам

* * *

После полуночи сердце воруетПрямо из рук запрещенную тишь.Тихо живет – хорошо озорует,Любишь – не любишь – ни с чем                                                      не сравнишь…

Любишь – не любишь, поймешь —                                                      не поймаешь…Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,Что пополуночи сердце пирует,Взяв на прикус серебристую мышь?

* * *

Я скажу тебе с последнейПрямотой:Всё лишь бредни, шерри-бренди,Ангел мой.

Там, где эллину сиялаКрасота,Мне из черных дыр зиялаСрамота.

Греки сбондили ЕленуПо волнам,Ну а мне – соленой пенойПо губам.

По губам меня помажетПустота,Строгий кукиш мне покажетНищета.

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли,Всё равно.Ангел Мэри, пей коктейли,Дуй вино!

Я скажу тебе с последнейПрямотой:Всё лишь бредни, шерри-бренди,Ангел мой.

* * *

Колют ресницы. В груди прикипела слеза.Чую без страха, что будет, и будет – гроза.Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.Душно – и все-таки до смерти хочется жить.

С нар приподнявшись на первый раздавшийся                                                                        звук,Дико и сонно еще озираясь вокруг,Так вот бушлатник шершавую песню поетВ час, как полоской заря над острогом встает.

* * *

Жил Александр Герцович,Еврейский музыкант, —Он Шуберта наверчивал,Как чистый бриллиант.

И всласть, с утра до вечера,Затверженную вхруст,Одну сонату вечнуюИграл он наизусть…

Что, Александр Герцович,На улице темно?Брось, Александр Сердцевич,Чего там! Всё равно!

Пускай там итальяночка,Покуда снег хрустит,На узеньких на саночкахЗа Шубертом летит —

Нам с музыкой-голу́боюНе страшно умереть,Там хоть вороньей шубоюНа вешалке висеть…

Всё, Александр Герцович,Заверчено давно,Брось, Александр Скерцович,Чего там! Всё равно!

* * *

За гремучую доблесть грядущих веков,За высокое племя людей —Я лишился и чаши на пире отцов,И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,Но не волк я по крови своей —Запихай меня лучше, как шапку в рукавЖаркой шубы сибирских степей…

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой                                                      грязцы,Ни кровавых костей в колесе;Чтоб сияли всю ночь голубые песцыМне в своей первобытной красе, —

Уведи меня в ночь, где течет ЕнисейИ сосна до звезды достает,Потому что не волк я по крови своейИ меня только равный убьет.

* * *

Ночь на дворе. Барская лжа:После меня хоть потоп.Что же потом? Хрип горожанИ толкотня в гардероб.

Бал-маскарад. Век-волкодав.Так затверди ж назубок:Шапку в рукав, шапкой в рукав —И да хранит тебя Бог!

* * *

Нет, не спрятаться мне от великой мурыЗа извозчичью спину Москвы.Я – трамвайная вишенка страшной порыИ не знаю, зачем я живу.

Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»Посмотреть, кто скорее умрет,А она то сжимается, как воробей,То растет, как воздушный пирог.

И едва успевает, грозит из угла —«Ты как хочешь, а я не рискну!» —У кого под перчаткой не хватит тепла,Чтоб объехать всю курву-Москву.

Неправда

Я с дымящей лучиной вхожуК шестипалой неправде в избу:– Дай-ка я на тебя погляжу —Ведь лежать мне в сосновом гробу.

А она мне соленых грибковВынимает в горшке из-под нар,А она из ребячьих пупковПодает мне горячий отвар.

– Захочу, – говорит, – дам еще…Ну а я не дышу, сам не рад…Шасть к порогу – куда там… В плечоУцепилась и тащит назад.

Вошь да глушь у нее, тишь да мша,Полуспаленка, полутюрьма.– Ничего, хороша, хороша…Я и сам ведь такой же, кума.

* * *

Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня,За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского                                                                                   дня,За музыку сосен савойских, Полей Елисейских                                                                        бензин,За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских                                                                        картин.

Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских                                                                        кувшин,За рыжую спесь англичанок и дальних колоний                                                                              хинин.Я пью, но еще не придумал – из двух выбираю                                                                        одно —Веселое асти-спуманте иль папского замка вино.

Рояль

Как парламент, жующий фронду,Вяло дышит огромный зал,Не идет Гора на ЖирондуИ не крепнет сословий вал.

Оскорбленный и оскорбитель,Не звучит рояль-Голиаф,Звуколюбец, душемутитель,Мирабо фортепьянных прав.

– Разве руки мои – кувалды?Десять пальцев – мой табунок!И вскочил, отряхая фалды,Мастер Генрих – конек-горбунок.

Чтобы в мире стало просторней,Ради сложности мировой,Не втирайте в клавиши кореньСладковатой груши земной.

Чтоб смолою соната джинаПроступила из позвонков,Нюренбергская есть пружина,Выпрямляющая мертвецов.

* * *

– Нет, не мигрень, но подай карандашик                                                                        ментоловый, —Ни поволоки искусства, ни красок пространства                                                                         веселого!

Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою                                                                        шёпотью,И продолжалась она керосиновой мягкою                                                                        копотью.

Где-то на даче потом в лесном переплете                                                                        шагреневомВдруг разгорелась она почему-то огромным                                                      пожаром сиреневым…

– Нет, не мигрень, но подай карандашик                                                                        ментоловый, —Ни поволоки искусства, ни красок пространства                                                                        веселого!

Дальше, сквозь стекла цветные, сощурясь,                                    мучительно вижу я:Небо как палица грозное, земля словно                                    плешина рыжая…

Дальше – еще не припомню – и дальше как                                    будто оборвано:Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою                                                      ворванью…

– Нет, не мигрень, – но холод пространства                                                      бесполого,Свист разрываемой марли да рокот гитары                                                      карболовой!

* * *

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья                                                                        и дыма,За смолу кругового терпенья, за совестный деготь                                                                        труда.Как вода в новгородских колодцах должна быть                                                           черна и сладима,Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью                                                      плавниками звезда.

И за это, отец мой, мой друг и помощник мой                                                                        грубый,Я – непризнанный брат, отщепенец в народной                                                                        семье —Обещаю построить такие дремучие срубы,Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи —Как, прицелясь насме́рть, городки зашибают                                                                        в саду, —Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахеИ для казни петровской в лесах топорище найду.

Канцона