Весна в Ялани - Василий Аксёнов

После зимней многодневной, беспробудной, пьянки в балке, после того, как Колю навестила, по выражению Раи, белочка и ему, Коле, по телевидению объявили о присуждении ему высокого звания, все в Ялани теперь его, Колю, зовут Героем России, или, сокращённо, ГеэРом. Даже у Луши с языка срывается, бывает. Переиначивает чуть: ГэеР… Коля, ты дров принёс в подсобку?.. или: Ты сена овцам дал… ГэеР? Коля спокойно к этому относится, не заставляет звать себя по имени. В печку не суйте, мол, а звать – зовите хоть горшком.

– Здорово, – отвечает Коля. И говорит: – Да, вот решил, то чё-то это…

– Намёрзлись за зиму, – говорит Винокур.

– Намё-ёрзлись, – соглашается с ним Коля.

– Ещё и как.

– Да, поджимало.

– Там у тебя, в тайге, теплее, может, было?

– В балке, у печки.

– Как на курорте… Его, заразу, где таскало, ему кто уши обкусал?

– Иди отсюда, – говорит Коля коту. – Не трись.

– Это чё, ваш такой? – спрашивает Винокур. Смеётся.

– Наш, – говорит Коля. – Ветеран.

– Кличка такая?

– Нет. По жизни.

– Шибко, гляжу, уж потрепала. У нас такой же. Братья, может?

– А так – Ероха.

– Хрен бы с ним.

Ушёл Ероха. Юркнул в подворотню. Верный в ограде перестал чесаться.

– Гы-гы, гы-гы… Кому лафа-то – на всём готовом, как в Крыму… Крепенькую взял, – говорит Винокур, проводив взглядом кота и хлопая ладонью по опухшему карману своих спортивных, в носки заправленных, лоснящихся штанов с широкими лампасами. Nike. Он не в одних носках – в калошах. – Не горе, не беда, – говорит. Не стоит на месте, как петух перед курицей, пританцовывает, привычка у него такая, навык. – Жиденьким, пивом-то, не шибко похмелишься. Со мной маленечко не тяпнешь?

– Голову пивом не обманешь, – говорит Коля.

– Вот чё уж верно, так уж верно, – соглашается Винокур. – Мою так вовсе.

Выстрелил кто-то где-то. Пометалось окрест эхо.

– Уже стреляют.

– А им чё.

– На Бобровке, – говорит Коля.

– Уток, – говорит Винокур. – Прилетели.

– Гриша, наверное, остяк, – предполагает Коля.

– Кому ещё-то, – говорит Винокур.

– Другой ли Гриша – Фоминых.

– Вышел на пенсию – может, и Фоминых. Чем-то заняться надо мужику. По лесу бродит да стреляет.

– Провиант нынче дорогой – много не настреляешь, – говорит Коля.

– Ему на чё больше и тратиться, как не на это, – говорит Винокур. – Живёт один… Собаки только.

Самолёт загудел. Летит где-то.

Рукой по карману штанов опять хлопая, словно собаку к себе подзывая, смотрит на Колю Винокур.

– Не могу, – говорит Коля. С печалью в голосе, но твёрдо.

– А чё так?! – спрашивает Винокур. – Зарок дал Луше или как?

– Луша-то чё?

– И я так думаю.

– Не зарекался.

– Ну… дак а это? – искушает Винокур; ладонью гладит по карману.

– Разных делов поднакопилось, – говорит Коля.

– А-а, – говорит Винокур. Жилетка на нём серая, с многочисленными карманами. Мнук приезжал, дак подарил, ему она немодной стала. – Тогда понятно. Сбивать не стану с панталыку. Хотя работа-то – не волк…

– А так бы чё…

– Ну, дак а это…

– Да нет, не буду.

– По граммульке?

– Ещё и к матери идти…

– Святое дело.

– Ну.

– Не стану донимать.

Белый след на небе появился. Чертится с запада на восток. Крест получается. Андреевский. Прежний же с неба не снесло ещё, лишь покосило.

– Давно из лесу-то вернулся? – спрашивает Винокур.

– Позавчерась, – отвечает Коля.

– Не видно было.

– Ну, я это…

– А я пойду, маленько дёрну, – говорит Винокур. И спрашивает, пританцовывая: – Плетиков дома?

– Я не видел.

– То одному-то… С ним уж давненько не встречались. Песни-то пели вчерась, слышал? – спрашивает Винокур.

– Слышал, – отвечает Коля.

– Дак это мы.

– Я догадался.

– Тока под утро с ним расстались. Луша не плакала?

– Навзрыд.

– Жалестно так, дак и заплачешь… Гы-гы, гы-гы… Ну, я почапал… Таисья дома, дак попрёт, – говорит Винокур.

– Попрёт, – соглашается Коля.

– Не горе, не беда… С весёлых начали, потом уж… тоска взяла нас, одолела. А одному мне будет много. И не открыть я не смогу, купил-то если…

– Да я… это…

– Купил, дак как, скажи, не распечатать? На стол поставить – и смотреть?.. Ага. Не горе, не беда… А не допить я не смогу, если открою… Не получается так, не выходит. Таисью надо обхитрить. На пару с другом как-нибудь обманем, и тот с похмелья – чё-нибудь придумат… Из дому, может, как-то выманю?.. Там духота. А на полянке – красота. Ну, здря ты, Коля.

– Я бы…

– Ладно.

Ушёл Винокур.

Как на шарнирах.

Воротами плетиковского дома вскоре хлопнул. Тихо пока – Таисья не шумит. Было бы слышно – голосистая.

Сидит Коля. На лавочке. У палисадника. А в палисаднике…

Растения.

Щебечут птицы.

Через улицу, наискосок, в огороде, лесник, Владимир Нестеров, ополовиненный зарод перемётывает в стог. Трудятся вместе с ним три деушки, его дочери. Володя в камуфляжном костюме, с закинутым на голову капюшоном, чтобы сенная труха за шиворот не сыпалась; девчонки – в белых платочках и в белых, как на подбор, мужских рубахах, выпущенных поверх штанов защитного цвета. Подскребают, поправляют.

Девчонки славные, Володе повезло.

Вспомнилось Коле, как они когда-то – он, мать и отец – ходили на покос. Как под берёзой, отдыхая, пили чай возле костра, на обустроенном отцом уютном таборе… как мать с отцом вели беседу.

Всгрустнулось Коле.

Теперь Коля в одиночку сено заготавливает, будто бобыль, – и на Лушиных овец, а тем немало сена надо в зиму, и на материну корову – та от неё избавиться никак не хочет. И никого не нанимает Коля. Вручную косит. Луша, конечно, помогает – грести, ворочать и метать.

Вроде и в теле, но… сноровистая.

Пришла Луша. Как она шла, Коля следил. Шла – как гусыня. Принесла – в одной авоське пять буханок хлеба, в другой – полсотни пачек папирос, два куска хозяйственного мыла и бутылку с постным маслом.

– Купила? – спрашивает Коля, хоть и видит, что купила.

– Купила, – отвечает Луша, хоть и знает, что он, Коля, видит, что она купила, а спрашивает для проформы. – Теперь закуришься – позеленешь – столько всоси в себя отравы.

Щёки у Луши раскраснелись. Глаза – как небо – голубые.

А так-то серые… обычно. А то и жёлтые… быват. Когда рассердится, как тигра. Ну, это редко… Доведу-то. В глаза тогда уж не гляжу… то – как на сварку… и ослепнешь. – Коля вполне мог так подумать. Подумал, может.

Плащ на Луше синий. Без пояса. В марте барана продала, деньжат чуть выручила – и купила.

Полупальто. Как на неё как будто шитое. Она в нём это…

– Не позеленею, – говорит Коля.

– Да уж почти, – говорит Луша. – Бледный пока, ещё маленько, и подстроишься… Будешь, как гусеница… на капусте.

– К матери схожу, – говорит Коля. – Попроведую.

– Сходи, сходи, – говорит Луша. – Та заждалась уж.

– Пачку возьму.

Поставила Луша авоськи на лавочку. Пальцы, пока несла покупки, занемели – разминает.

– Бери, – говорит.

Достал Коля из авоськи пачку «Беломора», в карман пиджака её сунул; руку в кармане так и держит.

– То уж закончились… две паперёсины осталось.

– Вот где беда-то, – говорит Луша.

– Да не беда, – говорит Коля. – Если пойду-то… чтобы было.

– Слышал, нет? – спрашивает Луша.

– Чё? – спрашивает Коля.

– А Ваню Голублева клёш-то окусил… ансафалитный, – говорит Луша. И говорит: – Болет он шибко. Видела Катю, та сказала. В город поехала, к нему. Лица на бабе нет совсем – личина. Оно понятно: жалко – мать идь.

– Худо, – говорит Коля, глядя на сапоги свои – поблекли. Сказал не сразу. Долго устраивал в кармане пачку папирос, рядом со старой. – Чтоб не помялась, – говорит. Себе, конечно. Луше об этом знать не интересно. Вынул вдруг новую, в другой карман её переложил: – Раздельно будут пусть, чтобы не спутать. Сначала эту надо докурить да выбросить, чтоб не мешалась, – думает вслух он, Коля; рассуждает.

– Не заблудись… в карманах-то своих.

– Не заблужусь.

– А то и руку потеряшь в них… Да как не худо, – глядя на Колю, Луша говорит. – Ишшо как худо. Какой-то клёш, едва и разглядишь, а тварь какая. Откуда взялся? Кто занёс?.. Всяко быват и… Осподи, помилуй. Вон Костя Шадрин – инвалид. А Саня, брат его, тот помер. Там вроде не на что смотреть, с семечко шшавеля, а вон чё… валит человека.

– Ты чё заране-то…

– Дак вот!.. И заползёт, не уследишь, и не заметишь, как вопьётся, эта букарица, и зла в ней сколько. Всё к одному – к концу… Свечку, войду, в избе поставлю. Перед Николой. Нет Пантелеймона-то, плохо. В церковь поедет кто, дак закажу. Во здравие… И Богородице, и Врачевателю. Парень такой – на загляденье. Статный. И на лицо. Не пьёт, не курит. Нынче таких-то поишши.