Ведьма войны - Андрей Посняков

Путь, понятно, занял остаток дня и изрядную часть ночи, но Маюни справился, возле стоянки порубил с хлыстов ветки и сложил высокий костер, возле которого удалось наконец-то развесить заледеневшую одежду казачки.

Жаркий костер из веток прогорел, понятно, куда быстрее, нежели обычные дрова, но прогреть платье и кухлянку его тепла хватило, и еще воду вскипятить удалось, чтобы запарить густое мясное варево.

Когда паренек забрался под покрывало, его встретили объятия и поцелуи:

– Ну наконец-то, Маюни! Я уже извелась вся, так долго тебя не было!

– Ус-нэ, милая моя Ус-нэ! Как же я соскучился!

– Ой! Какой ты холодный!

– Прости, Ус-нэ, это малица. Сейчас я ее сниму…

В полной темноте, совершенно обнаженные, они по очереди поели из котелка, после чего, разгоряченные, вытянулись во весь рост, прижимаясь друг к другу. И Устинья отнеслась к этому с легкостью, ибо это был ее Маюни, которого приятно обнимать и целовать. А кроме того, она больше не боялась боли. Теперь в девушке не осталось больше ничего, кроме любопытства к тем странным ощущениям, которые она так и не успела толком ощутить.

– Милая моя Ус-нэ… – неуверенно спросил молодой шаман. – Скажи, а вчера…

Казачка не дала ему закончить вопроса, закрыв губы поцелуем. Маюни понял, что это и есть ответ, – приподнялся и тоже на ощупь начал тыкаться губами в ее плечи, подбородок, грудь, шею… К счастью, столь неуклюжие ласки не заняли у него много времени, и он оказался сверху. Устинья чуть развела ноги, согнув их в коленях, и замерла, с интересом прислушиваясь к тому, что сейчас будет происходить.

Толчок породил волну сладкого тепла, которое потекло наверх, заполняя тело. Казачка с облегчением выдохнула и качнулась навстречу, познавая странное наслаждение, от которого едва не отказалась, которое боялась и ненавидела, но оно оказалось блаженным чудом, спрятанным в ее собственном теле. Достаточно лишь открыться, принять чужую страсть как награду, отдать себя этой страсти – и разум затопит череда ярких вспышек, раз за разом скрадывая все то, что ей так хотелось ощутить.

Устинья плавно всплыла из горячих внутренних всполохов, когда Маюни уже расслабленно посапывал рядом, так и не дождавшись ее благодарного поцелуя. Но девушка все равно погладила его по голове и крепче прижалась сбоку.

– Мой могучий следопыт, – прошептала она. – Как же хорошо, что ты меня догнал. Как же хорошо, что тебе нужна награда. Как же хорошо, что я могу тебя наградить.

Как ни странно, но Устинья уже не была уверена в том, терпит она все то, что позволяет с собой делать, – или с нетерпением ждет этого сама?

Новый день стал для молодых людей переломным. Он начался с того, что Маюни передал казачке высушенную одежду, а сам, выбравшись из-под покрывал, обрубил макушки принесенных накануне хлыстов, оставив от них только слеги в три человеческих роста высотой, три связал вместе, поставил вертикально, а потом поочередно, чтобы не опрокинуть, раздвинул жердины широко в стороны. Поджав комли камушками, он пошел по кругу, ставя поочередно остальные опоры: сперва для надежности прикапывая в гальку, потом опуская верхом на связку «треноги» и закрепляя.

Через час у Маюни был готов каркас чума, который шаман споро обвязал шкурами, крепя их снизу вверх слой за слоем. Это было, понятно, неправильно – вместо единого полотнища лепить подобную «чешую», – но ничего не поделаешь. Какие кожи есть – теми и приходится пользоваться. Зато на маленький чум шкур хватало с избытком, и покрытие получилось аж тройным, очень теплым.

Когда паренек заканчивал свои старания – Устинья уже осталась без «одеяла» и наблюдала за всем, слегка ежась. Маюни же быстро и ловко перетянул в чум подстилки их общей постели, разложил внутри вдоль стен, занес кусочки рубленых макушек, собрал тонкую щепу, высек кресалом на мох искру, раздул, запалил бересту, сунул ее под щепки. Выскочил наружу:

– Ус-нэ! Милая моя Ус-нэ! Прошу тебя, войди в этот дом и будь навсегда хозяйкой в нем и в моем сердце!

– Что же, Маюни… – улыбнулась казачка. – Коли так, веди!

Молодой паренек из древнего шаманского рода Ыттыргын, глупо и широко улыбаясь, взял белокожую девушку за руку и торжественно завел ее в чум, в котором уже вовсю полыхал огонь.

– Как тут здорово! – восхищенно охнула Устинья, оказавшись в относительно просторном, высоком и теплом помещении после нескольких дней под толстым тяжелым покрывалом.

– Так ты станешь хозяйкой моего очага, милая Ус-нэ? – с тревогой переспросил Маюни.

Устинья закинула руки ему за шею и, глядя в глаза, твердо пообещала:

– Отныне и навсегда, мой храбрый следопыт, мой Маюни, муж мой. Пока смерть не разлучит нас.

– Как это хорошо, Ус-нэ, да-а… – облегченно перевел дух шаман. – Ты оставайся здесь, поддерживай огонь. Мне нужно сбегать за дровами. Но сегодня я вернусь быстро. Заметил одно место не очень далеко, там должны быть!

О том, насколько важен горящий в чуме огонь, Устинья поняла ночью, когда Маюни затоптал перед сном прогорающие угли, выкинул их наружу, а горячей очаг закрыл двумя слоями толстых кожаных подстилок. На такой постели спать было жарко даже под одним лишь легким одеялом из шкуры товлынга – несмотря даже на трескучий мороз за тонкими стенами чума, способными защитить разве лишь от ветра.

Утром спозаранку, заварив для молодой жены остатки сушеного мяса, следопыт отправился на охоту, взяв с собой все тот же топор и опоясавшись казацкой саблей, рядом с которой висели на ремне два ножа разной длины – длинный, для сложных работ, и коротенький – порезать что-то мелкое, наколоть, расковырять.

Какое было оружие – такой стала и охота. Отойдя от стоянки на полверсты, Маюни пошел по широкому полукругу и очень скоро заметил среди мха небольшое потемнение. Опустившись возле темной норки шириной в половину кулака на колени, остяк вытянул из-за пояса топор и, используя его как лопату, быстро, в несколько ударов и рывков вверх, разрыл проход на глубину в три локтя, до самой жилой камеры, и стремительным ударом ножа пробил голову не успевшей очнуться ото сна еврашке.

Народы ненэй-ненэць на северных сусликов никогда не охотились. Еды в них почти никакой – даже большого зверька только одному человеку покушать хватит, и то полуголодным останешься; славы большой тоже нет – еврашки глупые, никакого почета и уважения от такой добычи. Однако же все при том знали, что вкусные они и шкурка ничего, теплая. Хотя носкости в ней, увы – никакой. Равно все знали и то, что снимать мех нужно сразу – уж очень быстро преть начинает. Посему Маюни свою скромную добычу сразу освежевал, спрятал в заплечную сумку, разрыл нору дальше и выгреб из кладовочки зверька запасы собранных им травяных семян. Не хлеб, конечно, но в еду годится, коли другой не хватает.

Закончив с одной норой, Маюни пошел дальше и вскоре нашел еще одну. Еврашки – они ведь перед главным ходом завсегда площадочку среди травы и мха выгрызают, дабы стоять на ней и осматриваться. Если знаешь, что искать, такие проплешины издалека заметны.

Вторую нору следопыт разорил уже без прежней торопливости. Теперь он знал, что зверьки в спячке и никуда не денутся. Разделал тушку, собрал содержимое кладовой, двинулся дальше. Такая уж получалась охота: ходи да собирай, ровно баба за ягодами отправилась.

К полудню Маюни добыл шестерых еврашек и вернулся с ними к стоянке.

Устинья здесь тоже не скучала – найдя разобранную сеть и челнок, она неспешно заделывала дыры, увязывая нити в прямоугольники ячеек. Работа для казачки, сразу видно, была непривычной – однако двигалась. И если нити хватит – дня через три-четыре снасть будет готова, можно пользоваться.

– Ты уже вернулся, мой следопыт? – Девушка бросила свое рукоделье, обняла паренька за шею, поцеловала, потянула к чуму: – Пошли греться! Ты ведь, мыслю, замерз?

– Некогда отсиживаться, – снял сумку Маюни. – За дровами идти надобно, их в хозяйстве завсегда мало, сколь ни приноси. Ты пока тушки присоли и шкурки почисти. Рукавицы тебе шить будем. Бо без них здесь никак нельзя. В настоящий холод пальцы враз обморозятся.

– Ух ты, как много! – заглянула Устинья в сумку. – Всего за полдня! Да ты и вправду лучший охотник в мире!

– Я обещал тебе, Ус-нэ, – довольно улыбнулся паренек. – Со мной ты никогда не узнаешь голода. А как ловушки поставлю, так и вовсе ни в чем отказа не узнаешь!

Стремясь обустроиться как можно удобнее и не разочаровать своей Ус-нэ, Маюни сделал целых три ходки, каждый раз возвращаясь тяжело груженным сучьями или стволами сухостоя. Успокоился молодой шаман, лишь когда на берег окончательно опустилась ночь и в черных небесах заиграли высокие цветные всполохи. Он нырнул в жарко натопленный чум – Устинья, улыбаясь, помогла мужу раздеться, подала котелок с каким-то чуть кисловатым отваром. Не иначе, ягоды местные казачка отыскала. Потом подала нанизанные на прутья тушки, хорошо посоленные и усыпанные сверху пряными травами.