СЕКСУАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА В РОССИИ Клубничка на березке - Игорь Кон

В общем и целом можно сказать, что русская сексуальная культура начала XX в. развивалась в том же направлении, что и западноевропейская. Жесткое принудительное единообразие и бездумная морализация постепенно уступали место терпимости и рациональному светскому пониманию. Русские медики, юристы, социологи хорошо знали западноевропейскую литературу по вопросам пола и сексуальности и рассуждали в том же ключе. Однако, как и в Западной Европе, сексуальность вызывала много иррациональных страхов и рассмотрение ее преимущественно в связи с разного рода опасностями и отрицательными явлениями (венерические заболевания, аборты, сексуальные преступления) нередко даже усугубляло унаследованное от прошлого отрицательно-настороженное и брезгливое отношение к ней. Преодолеть это можно было только средствами литературы и искусства.

Русский эрос

В русской любви есть что-то темное и мучительное, непросветленное и часто уродливое. У нас не было настоящего романтизма в любви.

В 1992 г. в Москве вышли два сборника: "Русский Эрос или философия любви в России" и "Три века поэзии русского Эроса". Названия похожие, а содержание - противоположное. В первой книге говорится о возвышенной любви и представлены преимущественно религиозные авторы, во втором же - сплошная похабщина. И то и другое - исконно-русское, но что преобладает в русской культуре и возможно ли сочетание подобных крайностей?

Эротика, образный строй, в котором воспринимается и символизируется и которым формируется и структурируется сексуальность, - важнейший элемент сексуальной культуры любого народа. Даже самый примитивный физиологический народный натурализм в действительности содержит достаточно сложную символическую картину мира, человеческого тела, репродукции и наслаждения. В развитых культурах этот наивный и грубый натурализм постепенно достраивается, совершенствуется, отливается в изящные, эстетически и этически отточенные формы и образы, которые затем становятся критериями и эталонами индивидуального восприятия, самооценки и, в какой-то степени, поведения.

Однако взаимодействие "низкой" и "высокой" культуры всегда противоречиво. Цивилизация начинает с того, что устанавливает многочисленные запреты и ограничения, пытаясь устранить если не из самой жизни, то по крайней мере из языка, сознания и публичного поведения все то, что представляется ей низменным, безнравственным, некультурным. В антисексуальных культурах эта внутренняя самоцензура, за которой в действительности стоит социальный контроль, бывает особенно жесткой, табуируя едва ли не все проявления чувственности, телесности. Индивидуализация общественной и личной жизни неуклонно подрывает и ослабляет этот контроль, суживая сферу запретного, неназываемого и неизображаемого. То, что вчера еще казалось недопустимым и странным, сегодня становится возможным, а завтра обретает респектабельность. Однако это не означает простого возвращения к "доцивилизованному" бытию. Просто более сложная культура меньше подвержена иррациональным страхам, допускает больше индивидуальных вариаций и способна переварить многое такое, перед чем менее развитое сознание останавливается в изумлении и страхе: "Жирафов не бывает!"

В России, как уже говорилось, противоречие между натуралистической бездуховностью "низкой" и идеалистической бестелесностью "высокой" культуры было особенно острым. Эти два полюса образовали две разные культурные традиции, которые изредка пересекались, но никогда не совпадали.

Возникновение в России откровенной дворянской сексуально-эротической литературы и искусства относится к середине XVIII в., под непосредственным влиянием французской культуры, где эта традиция имела долгую историю. Пример в этом показывал императорский двор Екатерины II. В Гатчинском дворце, подаренном Екатериной II ее любовнику Григорию Орлову, были сделаны по его приказу чрезвычайно вольные фрески и специальная мебель (ныне она хранится в Эрмитаже), где, например, ножки стола выточены в форме мужских членов.

Французские романы разной степени вольности - в России все европейское и особенно французское выглядело вольным - проникают и в дворянские поместья. По признанию Андрея Болотова, первое "понятие о любовной страсти, но со стороны весьма нежной и прямо романтической", он получил из переводного французского романа "Эпаминонд и Целериана". Однако французские романы, по словам Болотова, не только "не сделали [ему] ничего худого", но научили различать пороки и добродетели и смотреть на все "благонравнейшими глазами". Дворянские юноши, отцы которых имели приличные домашние библиотеки, жадно читали все, что имело хоть какое-то отношение к эротике. Пушкин скажет об этом в "Евгении Онегине" (глава 1, строфа IX):

Нас пыл сердечный рано мучит. Очаровательный обман, Любви нас не природа учит, А Сталь или Шатобриан.

Дворянское юношество пушкинских времен смаковало уже не только "Нескромные сокровища" Дени Дидро и сочинения французских "либертинов", но и похабные стихи Ивана Семеновича Баркова (1732 - 1768). О жизни первого русского эротического поэта известно очень мало: учился в Александро-Невской духовной семинарии и университете Академии наук в Петербурге, откуда был исключен за пьянство и кутежи, за которые подвергался также телесным наказаниям. Затем служил наборщиком, копиистом и переводчиком. В 1766 г. был из Академии уволен и через два года умер в полной безвестности. Стихи Баркова распространялись в списках, причем ему приписывалось и множество позднейших сочинений. Массовый русский читатель впервые смог прочитать стихи Баркова только в 1991 году.

Между тем его высоко ценил Пушкин, который говорил Павлу Вяземскому: "Барков - это одно из знаменитейших лиц в русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное значение... Для меня ... нет сомнения, что первые книги, которые выйдут без цензуры, будет полное собрание стихотворений Баркова" . Пушкин даже посвятил ему такую же непристойную, как и творчество самого Баркова, поэму "Тень Баркова", впервые опубликованную в России в 1991 г.

Поэзия Баркова - вовсе не эротика в западноевропейском ее понимании. "Установка тут чаще всего не на разжигание блудодейственной похоти, не на амурные соблазны и томления. Мы попадаем не в альковно-адюльтерный розовый полумрак (есть, впрочем, и такое, но в ничтожно малой дозировке!), а в дымную похабень кабацкой ругани, где на плотское совокупление смотрят без лукавого игривого прищура, но громко регочя и козлоглагольствуя, так что разрушается всякое обаяние интимности. Тут нет места бонвиванам, искушенным в таинствах страсти: матерится голь и пьянь... Эротоман ко всему этому скорее всего останется равнодушен... Ибо перед нами не эротика (когда почти ни о чем, кроме гениталий, - это ведь действительно не эротика), а именно озорство, долго ждавшее своего переименования в хулиганство - тогда этого слова, конечно, не было".

Барков однако не просто похабен, но и пародиен. Он пародирует и высмеивает все - мораль, приличия, литературные жанры, собственных предшественников и современников. В предисловии к "Девичьей игрушке" (хорошенькое название для похабщины!) Барков ссылается на "благоприятную природу", наделившую людей гениталиями. Однако барковский секс "вовсе не близок к ее величеству Природе, но чаще всего безобразно противоестественен. Господствует разгул уродливого гротеска, когда... встречаются не мужчины с женщинами, а их самостоятельно действующие гениталии". Там есть все - инцест, жестокость, насилие, скотоложество. Драгун насилует старуху, подъячий - француза, монах - монаха; внук до смерти затрахал свою старенькую бабушку; один старец, проникнув в ад, совокупился с Хароном, Цербером, Плутоном, Прозерпиной, фуриями, а до того на земле успел перепробовать не только всех женщин, но и зверей и птиц.

Однако это всеобщее глумление - не просто бред воспаленного, больного эротического воображения. В условиях жесткой духовной и светской цензуры сквернословие было прямым вызовом власти. Родство политической и эротической поэзии едва ли не первым подметил Николай Огарев. В предисловии к изданному им в Лондоне сборнику русской "потаенной литературы" Огарев писал: "Поэзия гражданских стремлений и похабщина... связаны больше, чем кажется. В сущности, они ветви одного дерева, и в каждой неприличной эпиграмме вы найдете политическую пощечину... везде казнится один враг гражданской свободы".

Барков положил начало целой традиции русской непристойной поэзии, которая с тех пор не прерывалась. Самая талантливая и трагическая фигура в ней - юный Александр Полежаев, который за свою озорную и непристойную автобиографическую поэму "Сашка" (1825) был сдан Николаем I в солдаты, где и погиб. В Советском Союзе о Полежаеве всегда писали как о жертве самодержавия, но "Сашка" печатался с купюрами, а два вовсе нематерных эротических стихотворения Полежаева "Калипса" и "Дженни" почему-то вообще не публиковались.