Книга ночей - Сильви Жермен

И в самом деле, со смертью Мелани Виктор-Фландрен сурово замкнулся в своем горе, стал вконец нелюдимым, не разговаривал с домашними и целыми днями пропадал в полях и в лесу. Казалось, вместе с Мелани ушло в землю и беззаботное детство ее сыновей и дочерей. В их глазах и душах застыло то же скорбное недоумение и испуг, что выражал взгляд Эско под яростными ударами Виктора-Фландрена. Даже для них отец превратился теперь в Золотую Ночь-Волчью Пасть — человека, наделенного редкой, пугающей силой, за которым повсюду следовала золотистая тень и который носил на шее, поверх низки из семи отцовских слез, второе, навеки впечатанное в плоть ожерелье — шрамы от ногтей Мелани.

Что же до Жана-Франсуа-Железного Штыря, то он, безутешный после смерти хозяйки, постоянно жался к детям, неумело ища подле них успокоения своему одинокому сердцу, единственному среди всех, которое исходило горем в детски-наивных слезах.

Ночь третья

НОЧЬ РОЗ

«…Так вот, я и есть ребенок, — писала она. — А сердце ребенка взыскует не богатства, не Славы, пусть даже это Слава Господня… Оно жаждет Любви…

Но как же проявить свою любовь, когда любовь доказывается делами? А вот как: ребенок будет бросать цветы.

У меня нет иного средства проявить мою любовь к тебе, как только бросать цветы, иными словами, не упускать ни одной возможности принести жертву, ласково взглянуть, сказать нежное слово, любую малость делать с любовью и для любви… Я хочу пострадать ради любви, я хочу даже возрадоваться из-за любви, стало быть, я должна бросать цветы к твоему трону; ни одного цветка не пропущу я, не оборвав с него лепестки для тебя… Более того, — бросая тебе мои цветы, я стану петь… петь, даже если мне придется собирать мои цветы среди шипов, и, чем длиннее и острее будут эти шипы, тем слаще прозвучит моя песнь» (Святая Тереза из Лизье «История одной души»).

Однако ей пришлось закрыть маленькую черную тетрадь, в которой она лелеяла свою любовь, настолько длинными и колючими сделались шипы. У нее началась агония. У нее, ребенка-с-розами. «Матушка, это агония? — спросила она у настоятельницы. — Разве я смогу умереть? Я ведь не знаю, как это — умирать!..» И еще она воскликнула: «Да ведь это просто-напросто агония, в ней нет ни капельки утешения…» И все же она умерла, так и не раскаявшись в том, что безраздельно предавалась своей любви.

А цветы росли по всему свету, даже в Черноземье росли они, в этом скромном, Богом забытом уголке. Были среди них дикие — в лесах и на лужайках, в полях, на пастбищах и торфяниках, по берегам ручьев и болот, всюду, вплоть до мусорных свалок. Но были и другие, взращенные в садах и оранжереях людьми, которые на свой вкус переиначивали и приручали их красоту. А ведь красота — вещь колючая, непредсказуемая и гневная, какой бывает и любовь.

Виктор-Фландрен, по прозвищу Золотая Ночь-Волчья Пасть, сохранил от той и от другой непреходящую горечь, терзавшую его сердце, ибо к ней примешивался острый вкус крови.

Но красота, как и любовь, всегда хочет вернуться вспять и достичь своего апогея. И обе они сохраняют от детства веселое, беззаботное очарование, страсть к игре, искусство обольщения и отсутствие угрызений совести.

Итак, цветы росли вольно, как им вздумается, даже на Верхней Ферме; их пестрые узоры расцвечивали и альковную занавесь и память детей. И все они просили, чтобы их бросили тому, кого любят. Но в ту пору Пеньелям еще была неведома песнь, наполнявшая душу «ребенка-с-розами», снедаемого чистой любовью. Красота и любовь столь неистово пылали в их руках, что желание воплощалось для них в яростном порыве, в буйном огне и в горестном прощальном крике.

Однако даже самые простые слова, набросанные в черной тетради, нуждаются, дабы обрести свой голос, в долгом безмолвном заключении, в терпеливой безвестности. И такая песнь, быть может, достигнет слуха лишь тех, кто, в свой черед, изумленно претерпевает простую агонию, лишенную всякого утешения.

Владычество Матильды длилось почти пять лет. А затем явилась другая женщина и свергла ее власть. На самом деле, перемена эта была простой видимостью и лишь слегка пошатнула авторитет Матильды, ибо ее переполняла гордая сила воли, тогда как пришелица страдала боязливой робостью перед жизнью.

Причиной появления этой женщины стала Марго. Ей уже исполнилось одиннадцать лет, она по-прежнему ходила в школу, но теперь уже одна — Огюстен решительно отказался от учебы и начал помогать отцу и брату в поле и на ферме. Вот почему Марго частенько забывала, куда идет, и сворачивала в другую сторону — как правило, к церкви Монлеруа. То была очень старая церковь, воздвигнутая в честь Святого Петра и носившая его имя, которое раз в году славили громким благовестом надтреснутого колокола. Однако не в церковь спешила Марго, обогнув ее, она шла на кладбище, где прогуливалась меж надгробий перед тем, как присесть у могилы Валькуров. Тут она доставала со дна сумки маленький сверток; в нем была кукла, неумело сшитая из холстины, набитая соломой и увенчанная черной куделью, изображавшей волосы.

Положив куклу на колени, Марго пеленала ее в кисейный лоскут с пунцовыми, розовыми и оранжевыми цветами. Затем она принималась нежно обихаживать ее: причесывала, баюкала, рассказывала сказки, но, в первую очередь, кормила. И не важно, что Марго совала ей в рот — землю, мох или травинки, — главное, чтобы кукла была сыта. Но однажды Марго показалось мало всех этих забот; она вдруг испуганно подумала, что ее матери холодно в сырой земле. И она бросилась укрывать могилу всем, что попало под руку, вплоть до крестов и цветов с других надгробий. Однако при виде полуобнаженных Христов, беззащитных перед ветром и дождями, Марго стало так больно и холодно самой, что она решила и их закопать поглубже. Но беспокойство все еще мучило ее: казалось, могильный холод проникает ей в самое сердце. Тогда она придумала другое. Войдя в церковь, девочка подошла к алтарю, вскарабкалась наверх и оторвала от распятия деревянного позолоченного Христа. На его место она водрузила свою куклу в цветастом наряде. Потом собрала по церкви все лампадки, слабо теплившиеся красноватыми огоньками у подножий каменных святых, и расставила их вокруг креста. Получилось нечто вроде большой клумбы светящихся полураскрытых роз; в их тусклом багровом мерцании распятая кукла отбрасывала трепещущую тень на вышитую алтарную пелену. Эта игра света и теней, эти дрожащие пунцово-розовые и оранжевые блики превращали куклу почти в живое существо в завороженных глазах Марго — наконец-то волшебное зрелище вернуло ей образ ушедшей матери, который она так давно и тщетно искала. Образ, который облагораживал смерть и рассеивал все ее детские страхи. Встав на цыпочки и опершись локтями на край алтаря, девочка благоговейно созерцала свою празднично освещенную куклу, парившую там, в высоте, словно женщина в танце.

Марго вывел из забытья хриплый, надрывный кашель, по которому она безошибочно узнала отца Давранша.

Болезнь преждевременно состарила кюре Монлеруа, жившего в доме у кладбища, и, чем дальше, тем упорнее священник замыкался в мрачном молчании, нарушаемом лишь для проповедей, молитв и кашля. Этот надсадный кашель всегда одолевал его нежданно, жестоко сотрясая тщедушные плечи и впалую грудь и прерывая все, что кюре делал в данный момент. Вот отчего старик воздерживался от разговоров, ибо, стоило ему открыть рот, как его тотчас перебивал очередной приступ, по окончании которого он уже и не помнил, о чем говорил. Подобная забывчивость — следствие этого тяжкого недуга — иногда ввергала кюре в неистовую ярость, и его весьма бессвязные проповеди частенько выливались в бурю проклятий прямо на церковной кафедре. Раздражение и гнев старика особенно возрастали при виде детей, которые прозвали его Отец-Тамбур и дразнили на каждом шагу. Поэтому Марго, заслышав шаги кюре, ужасно испугалась и проворно юркнула в исповедальню у бокового нефа.

Отец Давранш наткнулся на скамью, что усугубило разом и его кашель и скверное расположение духа. Затаившись в душной полутьме исповедальни, Марго старалась унять сердцебиение; она боялась, что Отец-Тамбур услышит его. Но внимание старика было поглощено зрелищем оскверненного алтаря, где на кресте болталась нелепая тряпичная кукла. Марго не уразумела смысла восклицаний кюре, который ринулся к алтарю; она лишь слышала яростный рев, который, разумеется, тут же прервал приступ кашля, еще более жестокий, чем обычно.

Кашель не умолкал, напротив, он перешел в конвульсивное удушье, скрутившее все тело бедняги, который топтался на ступенях алтаря, вне себя от беспомощного гнева.

Марго скорчилась в своем убежище и заткнула уши, чтобы не слышать проклятий и хрипа Отца-Тамбура. Она беззвучно взмолилась к Пресвятой Деве, всем святым и усопшим на кладбище, прося прийти к ней на помощь, вызволить отсюда и избавить от невыносимого страха. Неизвестно, кто из них сжалился над ней, но факт есть факт: отняв руки от ушей, Марго ничего не услышала — как будто никакого Отца-Тамбура в церкви больше нет. Марго подождала еще немного, потом тихонько откинула краешек тяжелой лиловой портьеры и робко выглянула наружу. Она сразу увидела ноги кюре — обутые в грубые, заляпанные грязью башмаки, они лежали подошвами кверху на последней ступеньке алтаря. Задравшаяся сутана приоткрывала щиколотки в серых шерстяных чулках. Остальное скрывала колонна. Марго на цыпочках выскользнула из своего угла, бесшумно обогнула колонну и с боязливым любопытством снова глянула в сторону Отца-Тамбура. Он лежал во весь рост на ступенях алтаря, головой вниз, выбросив вперед руки, словно хотел нырнуть в воду и разбился по дороге. Вероятно, приступ кашля так сильно скрутил священника, что он потерял равновесие и, рухнув вниз, разбил голову о каменный пол. Роковой удар положил конец и кашлю, и гневу, и самой жизни Отца-Тамбура.