Солона ты, земля! - Георгий Егоров

— Ты уже устала? — заметив ее взгляд, отвлекался Сергей.

— Нет. Просто засмотрелась на тебя. — И неожиданно спрашивала — Тебе интересно?

Муж откладывал ручку, поворачивался к жене.

— Как тебе сказать. Не задумывался над этим. Понимаешь, я ужасно соскучился по настоящей работе, по людям.

— А это — настоящая работа? — спрашивала Лада, и в ее голосе чувствовались нотки сомнения. — А, по-моему, это скучища непролазная, тоска зеленая. Печатаю я эту лекцию, а в ней столько умных слов, что аж на стену хочется лезть от них. — И вдруг глаза ее оживлялись. — А ты знаешь, Сережа, я вчера вычитала, что женщине с моим цветом волос очень идет платье табачного цвета…

Сергей удивленно поджимал губы от такого оборота, брался за ручку.

Лада просяще морщила нос.

— Ну, погоди. Что ты со мной никогда не поговоришь?

Сергей снова откладывал ручку, снисходительно улыбался.

— Ну, ладно, ладно. Давай поговорим. О чем же мы будем говорить?

— Ты только не улыбайся так. Я же не маленькая. — Лада подсаживалась ближе, — Помнишь, как ты первый раз меня провожал? — Она мечтательно поднимала глаза. — Я тогда загадала: если, думаю, понесет меня хоть немножко на руках, значит, это он самый, за которого суждено мне замуж выйти.

— Разве я тебя нес в первый-то раз?

— А через лужу-то переносил!

— А-а…

— А знаешь, я специально тебя повела тогда по той улице, где лужа. Думаю: что он будет делать? — Лада счастливо рассмеялась. — Ты оказался рыцарем.

— Как же я должен был поступить? Любой бы на моем месте перенес девушку. Так что тут твое загадывание не в счет.

— Нет, в счет! — Лада состроила гримасу. Сергей засмеялся. — Вот он ты. Разве это не в счет?

— Да, действительно, получилось в счет, — согласился Сергей. — Давай поработаем еще немножко и потом пойдем домой?

— Погоди, — Лада отнимала у него ручку и бросала на стол. — А помнишь, как ты первый раз подошел ко мне, а я убежала? Ох, я тогда и растерялась. Ты казался мне…

Сергей со вздохом закрывал в стол недописанную лекцию, перекладывал на окно — чтобы не мешали завтра — стопки книг, брал Ладу под руку, и они уходили из райкома домой.

Как-то в один из таких вечеров в отдел пропаганды зашел Переверзев. Пристально посмотрел на Ладу — та внутренне сжалась, очень уж много она наслушалась страхов о первом секретаре, — потом улыбнулся.

— Ты и жену эксплуатируешь на своей работе?

Сергей кивнул, выжидательно глядя, — что нужно Переверзеву в такой поздний час? Переверзев спросил Сергея, чем он занимается, полистал несколько томиков, искоса поглядывая на Ладу — видимо, тоже был наслышан о жене своего агитпропа, — взял исписанные страницы, бегло скользнул по ним глазами и, не сказав больше ничего, вышел.

— Зачем он приходил? — шепотом спросила Лада.

— Просто посмотрел, чем я занимаюсь, — ответил Сергей. — Он как-никак первый секретарь, может же он интересоваться, что делают его работники.

— Ох, а я боюсь его.

— Чего его бояться? Тебе — особенно. Если уж бояться, так это мне — он мой начальник.

— А ты не боишься его нисколько?

— Нет. Я его просто не люблю. Если не сказать больше.

Однажды вечером Сергей застал Ладу приунывшей.

— Ты знаешь, — едва он переступил порог, зашептала она. — Меня только что вызывал Переверзев.

— Зачем? — удивился Сергей.

— Сама не знаю. Усадил в кресло и стал расспрашивать, откуда я родом, кто мои родители, как я познакомилась с тобой, чем сейчас занимаюсь, нравится ли мне моя работа, готовлюсь ли я к заочной зимней сессии и когда она состоится. Долго расспрашивал, похвалил за самодеятельность клубную…

Сергей с затаенной тревогой слушал.

— Как ты думаешь, зачем это он меня вызывал?

Чтобы успокоить жену, Сергей ответил:

— Секретарь райкома должен знать всех работников в районе, даже беспартийных. Вот и пригласил тебя, чтобы познакомиться. — Самого же это насторожило. Однако решил не заговаривать на эту тему с Переверзевым. Если надо, думал он, вызовет, скажет. Но тот не вызывал. И вскоре Сергей забыл об этом.

Сергей забыл, но Переверзев, видимо, помнил. Недели через две Лада опять сообщила:

— Сегодня приходил ко мне в педкабинет Переверзев. Все смотрел, расспрашивал. Даже улыбнулся.

— Значит, неравнодушен к тебе, — пошутил Сергей.

Лада все еще расширенными от удивления глазами

смотрела на мужа.

— Да я лучше повешусь, чем буду принимать его это… неравнодушие!

2

Переверзев любил уют. Он приказал застлать пол в своем кабинете ковром, на окна и на дверь повесить тяжелые бархатные портьеры, оба стола накрыть малиновым сукном. Уже с сентября — едва небо стало заволакивать свинцовыми тучами и потянуло осенним ветерком — он велел истопнику протапливать печь. Вечерами зажигал обе керосиновые настольные лампы — на высоких литого узора подставках с зелеными стеклянными абажурами, ставил их симметрично по обе стороны массивного чернильного прибора, выкручивал фитили — сколько можно было — и сидел в кресле, наслаждаясь. На душе в такие минуты бывало хорошо. Приятно было сознавать, что ты еще молодой, сильный и, главное, — в твоих руках власть. Ты хозяин района. Семьдесят колхозов под твоей рукой, шестьдесят пять сел и деревень подвластны тебе. Можешь приехать в любое, и в каждом с трепетом — только что не кланяются и шапки не снимают — встретят тебя, подобострастно будут заглядывать в глаза. И все, что ты сказал, — закон. Ты можешь арестовать любого человека, снять с работы и сгноить в тюрьме любого председателя колхоза или сельсовета, не задумываясь. Это знают все, поэтому и боятся. Долго карабкался ты в это кресло, в этот кабинет, к этой фактически неограниченной власти. И вот достиг… Переверзев с удовольствием вытягивал ноги под столом, откидывался на спинку кресла, осматривал полуосвещенный кабинет, который он считал уже пожизненной своей собственностью. Да и то правда, зачем желать лучшего? Зачем мечтать о повышении, когда ты ни в чем не ограничен здесь. Эйхе вот был секретарем такого огромного края. А теперь вроде бы повысили, наркомом сделали. Но это только номинально. Фактически он уже не имеет той власти. Ну, что он может? Спустить директиву по своему земельному ведомству — вот и все. Приедет, допустим, в какой- либо край или область, встретят его с почетом, повозят по районам, по колхозам, покажут. Понравится ему или не понравится — дело его. Он не властен снять с работы, например, секретаря райкома. Может покричать, погрозить и на этом успокоится. А вернется в Москву, он там десятая спица в колесе, хотя и нарком, в Политбюро состоит. Нет, лучше все-таки в районе быть первым, чем в Москве десятым…

В приемной послышались шаги, мужские, тяжелые. Не иначе Мурашкин идет. Дверь распахнулась без стука. Вошел начальник районного отдела НКВД. Он был в фуражке и шинели, с которых текла вода.

— Опять дождь? — спросил Переверзев.

Мурашкин повесил фуражку, предварительно стряхнув с нее влагу, скинул шинель, неторопливо подошел к Переверзеву, поглаживая круглую, блестящую, как арбуз, голову.

— Здорово, Павел, — протянул он руку. — Кажется, мы сегодня не виделись?

— Кажется нет. Опять, что ли, дождь?

— А чего удивляешься? Теперь зарядит до самых октябрьских праздников.

Мурашкин сел в кресло рядом со столом, вынул из кармана портсигар, не спеша закурил.

— Чем занимаешься?

— Да так, сижу, перебираю в голове всякие мысли.

Мурашкин блаженно жмурился, пуская кольцами дым.

— Ты что-то сегодня в хорошем настроении, — заметил Переверзев.

— Ага. — Мурашкин закинул ногу на ногу и рассмеялся. — Сейчас с симпатичной девочкой того… разговор имел, — он подмигнул Переверзеву, щелкнул языком. — Ну, и хороша!

— Кто такая?

— Учительница из какого-то села. Кажется, из Михайловки или Николаевки. Мой опер пришивает ей пункт «10». Утром я зашел к нему, увидел ее — даже опешил. Сейчас приказал привести к себе в кабинет. — Мурашкин засмеялся. — Ты не смотри на меня так. Я все полюбовно, с полного согласия, как говорится, с обоюдной договоренности. Обещал ее отпустить. А сейчас смотрю — жалко. Но все равно недельку продержу. Пока не надоест. Хочешь, тебе покажу? Да ты брось! Тоже нашел, где соблюдать моральные устои. Живи пока живется. А там видно будет. Пойдем, жалеть не будешь. Я не ревнивый. Потом спасибо скажешь.

Переверзев отрицательно покачал головой.

— Ну и дурак, — сказал Мурашкин незлобно. — Все равно никто благодарность не напишет в крайком… Все в душе своей копаешься? Думаешь, вождем масс будешь? Не-ет. Чего достиг, тем и пользуйся. Я же знаю все твои тайные мысли и желания. Я знаю то, чего ты даже от себя таишь.