Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный) - Уильям Фолкнер

Потому что, как вы нынче выражаетесь, все, точка: у него не осталось ни времени, ни тем более возможности с глазу на глаз поговорить со мной, услышать пусть самый отдаленный намек на то, что ему теперь было так нужно, так позарез необходимо знать. Потому что, видишь ли, мы — он и я — были абсолютными новичками. Хуже, чем любители, — невинные младенцы, да, истинные младенцы по части кражи автомобилей, даже при том, что ни один из нас не назвал бы это кражей, поскольку мы собирались возвратить его невредимым; даже если бы люди, весь мир (Джефферсон, по крайней мере) оставили нас в покое, не хватились нас. Даже если бы он спросил, а я ответил. Потому что мне приходилось еще хуже, чем ему: оба мы были в последней крайности, но моя крайность была, так сказать, более безотлагательной, так как мне надо было что-то сделать, причем быстро, в несколько секунд, а ему оставалось только сидеть в машине скрестив пальцы. Я не знал, что мне делать; я уже нагородил столько вранья, что сам себе удивлялся, и главное — мне удалось заставить других верить в это вранье или, во всяком случае, принимать его с неизменной легкостью, которая меня ошеломила, даже до смерти напугала. Я оказался в положении старого негра, который сказал: «Вот я перед тобой, Господи. Хочешь меня спасти — лучше случая и не представится, прямо сам в руки просится». Я спустил тетиву моего лука, и Бунова тоже. Если кто-нибудь из нас все еще интересовал He-Добродетель, ход был за ней.

И она сделала этот ход. Она приняла обличье дядюшки Захарии Эдмондса. Он в этот момент вышел из передней двери, и в тот же момент я увидел, что негритенок держит во дворе под уздцы его верховую лошадь. Понимаешь, что я хочу сказать? Захария Эдмондс, которого Джефферсон в глаза не видал по будним дням, начиная с первой распашки в марте и кончая уборкой урожая в июле, оказался этим утром в городе (что-то там срочное на мукомольне) и остановился у лавки дядюшки Айка несколькими минутами позже, чем я, и в результате He-Добродетель успела за час с хвостиком побрить Буна и переменить на нем рубашку, а дядюшка Зак успел за то же время доехать до дому и спешиться у себя во дворе как раз в ту минуту, когда мы подъезжали. Он сказал мне:

— Ты что тут делаешь? Айк мне говорил, ты собираешься заночевать сегодня в городе. И он хочет взять тебя завтра на рыбалку.

Само собой, тетушка Кэлли сразу же начала вопить, так что мне не пришлось бы отвечать, даже если бы я знал, что ответить.

— На рыбалку? — завопила она. — В воскресенье? Слышал бы это его папочка — он бы вмиг с поезда соскочил, и телеграммы посылать не стал! И мамочка тоже! Мисс Элисон не велела ему ночевать в городе у мистера Айка или все равно у кого! Она ему велела ехать со мной и с малышами, а если он не будет слушаться, то чтоб мистер Зак его заставил!

— Да погоди ты, — сказал дядюшка Зак. — Перестань голосить хоть на минутку, мне его не слышно. Может, он передумал. Так?

— Как вы сказали, сэр? — сказал я. — Да, сэр. То есть нет, сэр.

— Что из двух — да или нет? Остаешься у нас или вернешься с Буном?

— Да, сэр, — сказал я. — Возвращаюсь. Дядюшка Айк велел мне спроситься у вас.

И тетушка Кэлли снова завопила (да она, в сущности, и не переставала, разве что перевела дух, когда дядюшка Зак приказал ей замолчать), но и только; она продолжала вопить, а дядюшка Зак говорить свое:

— Замолчи, замолчи. Я самого себя не слышу. Если Айк не привезет его сюда завтра, я пошлю за ним в понедельник.

Я направился к машине, Бун уже успел завести мотор.

— Ну, чтоб мне сдохнуть, — сказал он негромко, с полным почтением, даже, можно сказать, благоговением.

— Давай, — сказал я. — Гони отсюда скорей. — Мы тронулись, плавно, но быстро, все набирая скорость, по аллее назад к воротам.

— Может, я тебя зря на это трачу, подумаешь — поездка в машине, — сказал он. — Может, надо бы тебя пустить в дело так, чтоб денег заработать.

— Поезжай скорей, — сказал я. Как я мог ему сказать, вымолвить: «Мне до смерти надоело врать, тошнит от вранья». Потому что я теперь понял, осознал, что это только начало и конца-краю этому не будет, и не только тому новому вранью, которое придется накручивать, чтобы оправдать старое, но еще и не избавиться от старого, затасканного, которое я уже использовал и исчерпал.

Мы ехали обратно в город. На этот раз очень быстро: если вокруг и был пейзаж, то нам, в машине, было не до него. Время приближалось к пяти. Бун заговорил, напряженно и настойчиво, но совершенно спокойно:

— Надо ей дать немного остыть. В городе видели, как я увозил вашу ораву к Маккаслинам, теперь увидят только нас с тобой; они, понятно, будут ждать, что я поставлю машину на место в хозяйский сарай. После этого они должны увидеть нас двоих, меня и тебя, порознь, чтоб мы гуляли как ни в чем не бывало. — И опять, как я мог вымолвить: «Нет. Поехали сразу, сейчас. Если мне нужно врать еще, пусть уж я лучше буду врать чужим». А он продолжал говорить: — …машину. И что он там болтал: вернемся ли мы в город до того, как отвалим?

— Что? Кто болтал?

— Нед. Помнишь, когда мы уезжали из города.

— Не помню, — сказал я. — А что насчет машины?

— Где ее поставить. Пока я прогуляюсь по площади, а ты сходишь домой за чистой рубашкой и что там еще тебе нужно. Мне же пришлось выгрузить все барахло у Маккаслинов, сам знаешь. Твое тоже. Поставить на тот случай, если какой-нибудь чересчур любопытный проныра слоняется вокруг дома и сует нос куда но надо.

Объяснять не требовалось, — и так было ясно, о ком речь.

— А почему не запереть ее в каретном сарае?

— Так ключа-то у меня нет, — сказал он. — А есть один замок. Хозяин взял у меня ключ сегодня утром, и отпер замок, и отдал ключ на хранение мистеру Бэллоту, пока не вернется. А я должен поставить машину на место, как только вернусь от Маккаслинов, и защелкнуть замок, а Хозяин даст телеграмму мистеру Бэллоту, к какому поезду отпереть дверь, чтоб я их встретил.

— Значит, придется рискнуть, — сказал