Том 68. Чехов - Наталья Александровна Роскина

театра, уже нащупываемым тогда Мейер­хольдом. К тому же поспешность и небрежность в подготовке некоторых спектаклей вызвала резкую критику в местной газете «Юг», в результате чего между Мейерхоль­дом и корреспондентами газеты испортились отношения, и театр лишился поддержки печати (см. фельетон Де Линя «Силуэты».— «Юг», 1904, № 1678, от 18 января).

Среди этих и других трудностей херсонской антрепризы Мейерхольд минутами с болью вспоминал о прошлом: «Театр, которому я отдавал так много души, пролитые слезы в вашей „Чайке", ваша ласка ко мне, все, все, все... Хорошо было прежде...»,— словно цитировал он из четвертого акта «Чайки» (письмо от 23 сентября 1903 г.).

Большие надежды он возлагал на новую пьесу Чехова «Вишневый сад», которая должна была, как ему казалось, всколыхнуть и труппу, и зрителей. Большая часть сезона для Мейерхольда прошла под знаком ожидания этой пьесы. В эти тягостные ме­сяцы Мейерхольдом был поставлен, между прочим, чеховский «Юбилей» (без его актер­ского участия).

Премьера «Вишневого сада» состоялась 4 февраля 1904 г., а 8 февраля третьим представлением этой пьесы «Товарищество новой драмы» закрыло сезон в Херсоне. Мейерхольд исполнял роль Трофимова. «Вашу пьесу „Вишневыйсад" играем хорошо»,— с гордостью писал Мейерхольд Чехову уже после окончания гастролей из Лопатина (8 мая 1904 г.). Этому письму было суждено заключить переписку Чехова с Мейер­хольдом. Через два месяца в Лопатине же Мейерхольда застигает весть о смерти писа­теля. Охваченный горем, он посылает телеграммы Ольге Леонардовне и Марии Пав­ловне (хранятся в ЛБ). «Любимого писателя оплакивает драматическая труппа Мейерхольда»,— такова была надпись на венке, посланном Мейерхольдом на по­хороны Чехова («Новости дня», 1904, № 7578, от 10 июля).

Завершая переписку Мейерхольда с Чеховым, его последнее письмо является ито­говым и по содержанию. В последний раз здесь Мейерхольд дает анализ чеховского спектакля Художественного театра, подводя итог своим шестилетним раздумьям о Чехове и Художественном театре. Суждения Мейерхольда о своеобразии драматурги­ческого Искусства Чехова, высказанные в этом письме, тонки и проницательны. Он чувствует «неповторимость» чеховского стиля, легко улавливает его ритмичность и угадывает неизбежность влияния Чехова на западную драматургию. Его на­блюдения над музыкальностью строения «Вишневого сада» во многом верны и соответствуют композиции чеховской пьесы. Но музыкальность формы «Вишневого сада» Мейерхольд гиперболизирует и воспринимает как сущность пьесы. Отсюда и его отношение к постановке «Вишневого сада» в Художественном театре. Не случай­но Мейерхольд не хотел писать Чехову о своей постановке «Вишневого сада», прежде чем не увидел эту пьесу на сцене Художественного театра: ему хотелось противопоста­вить свое понимание пьесы пониманию московского театра. И оценивая спектакль Художественного театра после бурного года работы над созданием условного театра с репертуаром из произведений Ибсена, Метерлинка, Пшибышевского, Шницлера, Мейерхольд не мог и не хотел принять его.

Ему кажется, что в «Вишневом саде» Художественный театр теряет ключ к пони­манию Чехова, потому что новая пьеса требует иного подхода, чем прежние. Меряя своей эволюцией эволюцию Чехова, он видит в «Вишневом саде» произведение условно- символического характера. Он рассматривает пьесу как единое музыкальное целое с наивысшим напряжением в третьем акте,—как симфонию Чайковского. Темп этого акта основан, по его мнению, на чередовании темы внутренней беспечности Раневской и ее окружения с темой их обреченности:

«В третьем акте на фоне глупого «топотанья» незаметно для людей вхо­дит Ужас:

„Вишневый сад продан". Танцуют. „Продан". Танцуют. И так до конца. Когда читаешь пьесу, третий акт производит такое же впечатление, как тот звон в ушах больного в вашем рассказе „Тиф". Зуд какой-то. Веселье, в котором слышны звуки смерти».

Таким образом, «Вишневый сад» Мейерхольду представляется как некая мисти­ческая пьеса, требующая новой режиссерской трактовки.

Такое понимание пьесы для Чехова не было ново, Еще в февральском номере «Весов» он мог читать о «Вишневом саде»: «Вот сидят измученные люди, стараясь забыть ужасы жизни, но прохожий идет мимо (...) Где-то обрывается в шахте бадья. Всякий понимает, что здесь—ужас. (...)Как страшны моменты, когда рок неслышно подкра­дывается к обессиленным». И специально о третьем акте: «В третьем действии „Виш­невого сада" как бы кристаллизованы приемы Чехова: в приемной комнате происходит семейная драма, а в задней, освещенной свечами, иступленно пляшут маски ужаса: вот почтовый чиновник вальсирует с девочкой, не чучело ли он? Может быть, это палка, к которой привязана маска, или вешалка, на которой висит мундир? А на­чальник станции? Откуда, зачем они? Это все воплощения мирового хаоса. Вот пляшут они, манерничая, когда свершилось семейное несчастие» (А. Белый. «Вишневый сад».— «Весы», 1904, № 2, стр. 47 и 48).

Нет никакого сомнения, что Чехов, упрекавший Художественный театр за превра­щение его «комедии» в тяжелую драму, не принял бы мистической постановки своей пьесы. Мейерхольд, правильно отметивший как недостаток медленность темпа третьего акта в Художественном театре, в понимании пьесы в целом оказался близок к символистам — Белому, Мережковскому и др. Неудивительно, что «Вишневый сад» вызвал у символистов чувство мистического ужаса. Реакция символистов на пьесу Чехова была в конечном счете продиктована страхом старого общества перед грядущими историческими изменениями, о которых так настойчиво говорила пьеса. Гибель вишневого сада напоминала им о неотвратимости этих изменений. И, ослеп­ленные своим испугом, они не заметили, что прощание с ух,одяшим в прошлое миром неотделимо в пьесе от устремленности к светлому будущему России. Восприняв содержание пьесы субъективно, символисты так же восприняли ее форму и расценили появление «Вишневого сада» как проникновение писателя в тайны символического искусства.

Гораздо менее органическим такое восприятие пьесы было для Мейерхольда, кото­рый в силу своего политического радикализма не мог так трагически воспринимать гибель старого мира. Характерно, что, сходясь с А. Белым в общем понимании «Виш­невого сада», Мейерхольд расходился с ним в некоторых существенных деталях. Свой тезис о мистической силе «Вишневого сада» А. Белый последовательно дово­дит до идеи мирового хаоса, якобы отраженного в пьесе. Именно поэтому А. Белый, говоря о героях пьесы, оперирует такими понятиями, как «маски ужаса», «чучело», «вешалка», Мейерхольд же говорит о людях, которые беспечны. Не случайно он целиком принимает трактовку образов Епиходова и Гаева в Художественном театре. В оценке «Вишневого сада» Мейерхольда сближала с Андреем Белым не солидарность с его социальной позицией, а лишь увлечение ирреалистической эстетикой символизма, под знаком которой развивалась в эти годы его режиссерская деятельность. Только таким неорганическим характером мистико-символической трактовки пьесы Мейер­хольдом и можно объяснить то, что сама херсонская постановка «Вишневого сада» вовсе не была мистической. И рецензии, отмечавшие водевильный фон спектакля (см. Н. Д. Волков. Мейерхольд, т. I, М. 1929, стр. 174), и режиссерские заме­чания Мейерхольда на полях машинописной копии пьесы, сохранившей^ в его архиве (ЦГАЛИ, ф. 998, on.