Лондон: биография - Питер Акройд

Иной раз, однако, к тревогам примешивается почтение. Лучше всего это видно по вниманию, которое, порой неохотно, уделяется верности некоторых иммигрантских групп своей исконной религии. Вера приезжих составляла такой контраст с общим религиозным безразличием и откровенно языческими наклонностями лондонского коренного населения, что об этом часто писали и говорили.

В частности, религиозность евреев рассматривалась как положительный фактор для всего Ист-энда — как фактор нравственности и преемственности; забавно и грустно, что она была единственным, чем евреи могли отразить нападки и насмешки других лондонцев. Протестантская вера гугенотов, католическая вера ирландцем и итальянцев Кларкенуэлла, лютеранская вера немцев — все эти культы и связанные с ними обычаи считались искупительными для этих групп свойствами. «Потом ему попадался на глаза один или другой из тех старых, одетых в черное, бородатых, почтенных евреев, — говорится в ист-эндском романе Г. Чарлз „Точка пересечения“, — каких в этом квартале уже мало осталось, но все еще можно изредка увидеть, и в сердце его вздымалась страстная ностальгическая тоска, словно сквозь этих людей он все еще мог дотянуться до ясности, до свежести, до грубой, невинной, полной притязаний, кипучей жизни былых иммигрантов, которым будущее сулило так много». Отрывок напоминает о тех сторонах иммигрантского существования, про которые, когда речь идет о всеобъемлющем величии Лондона, часто забывают: герой испытывает ностальгию по ясности древней веры, но, помимо этого, он заворожен «свежестью» и «притязаниями», которые внесли вклад в сотворение нынешнего многорасового города.

Ноттингхилльский карнавал, который первоначально был праздником лондонских тринидадцев, проводится с середины до конца августа, то есть в точности тогда же, когда в старину в Смитфилдс шла Варфоломеевская ярмарка. Странное это совпадение, приводящее на ум многие столь же любопытные примеры лондонской преемственности, вместе с тем высвечивает одну из самых диковинных историй, связанных с темой иммиграции, — историю, в ходе которой лицом к лицу столкнулись в городской среде таинственные сущности белой и черной рас. В пьесах XVI века «мавр», то есть чернокожий, изображается как существо похотливое, иррациональное и опасное. Его приход на сцену — это, разумеется, следствие его появления в Лондоне, где цвет кожи стал самым наглядным и самым существенным знаком людского различия. В долгий период римской колонизации в Лондон приезжали африканцы, и, без сомнения, их потомки, люди смешанных кровей, жили в городе и в эпохи саксонского и датского завоеваний. Однако в сознание горожан они вторглись именно в XVI веке, с началом африканской торговли и с появлением в 1555 году первых чернокожих рабов. Есть ли у этих язычникон души? Или они какие-то недочеловеки и цвет кожи свидетельствует о глубокой пропасти, отделяющей их от людей? Поэтому они вызывали страх, смешанный с любопытством. Хотя их было довольно мало и почти все они находились под присмотром как домашние рабы или связанные кабальным договором слуги, они уже были источником тревоги. В 1596 году Елизавета I отправила городским властям послание, где жаловалась, что «с недавних пор в королевство наше ввозятся всяческие арапы, коих здесь уже стало чересчур много»; несколько месяцев спустя королева вернулась к этой теме, заявив, что «без людей этого сорта, кои столь многочисленны, в нашем королевстве вполне обойтись можно». Через пять лет был обнародован королевский указ, повелевавший «великому числу нищих и арапов, проникших в наше королевство», убираться восвояси.

Но, как и все подобные указы, касавшиеся Лондона и его населения, он не возымел особого действия. Требования торговли, в особенности с островами Карибского моря, были важнее. Приезжавшие африканцы были рабами плантаторов, вольными и подневольными матросами, «подарками» для состоятельных лондонцев. Росло к тому же и сообщение с самой Африкой, вследствие чего негры получали все больший доступ в порты Лондона; в восточных пригородах временно размещались черные команды многих судов. Чернокожие слуги стали популярным и модным атрибутом домов городской знати. Негритянское население росло, и к середине XVII века черные превратились в обыкновенных, хоть и по-прежнему чужеродных, членов городского сообщества. В большинстве своем они, как и раньше, были рабами или учениками, связанными с хозяином договором, и, как пишет в книге «Соседство черноты» Джеймс Уолвин, «были низведены до положения человекообразной собственности»; поэтому свидетельства их существования в Лондоне ограничиваются «старыми могильными камнями, грубой статистикой, извлекаемой из ветхих приходских книг, и невнятными объявлениями». Такова, разумеется, общая судьба большинства лондонцев, и можно сказать, что эти чернокожие иммигранты, видимые нами как некий негатив, в символической форме демонстрируют страдания самого Лондона.

11 августа 1659 года объявление в «Mercurius politicus» гласило: «Негритянский мальчик лет девяти, в сером сержевом[146] костюме, волосы коротко острижены, потерялся во вторник 9 августа вечером на Сент-Николас-лейн в Лондоне». Те, кто терялся, то есть убегал, оказывались в полной власти улиц. В 1710 году один приезжий из Германии заметил: «Здесь столько арапов обоего пола… никогда такого не видел. Как мужчины, так и женщины сплошь и рядом нищенствуют». Однако хуже всего чернокожим порой приходилось как раз в более традиционной обстановке; до знаменитого судебного «дела Сомерсетта» 1772 года, когда было постановлено, что английские суды не должны признавать рабского состояния, многие негры были самыми настоящими рабами. В «Лондон сешнз» за 1717 год рассказано о деле черного иммигранта Джона Сизара, который вместе с женой «четырнадцать лет работал без вознаграждения» — то есть был рабом — в одной уайтчепелской типографии. Даже в 1777 году в объявлении идет речь о «черном слуге примерно двадцати четырех лет, именем Уильям, цвет лица коричневый или же смуглый». На нем «пасторское пальто, синие панталоны, белый батский фланелевый жилет, туфли с желтыми позолоченными пряжками и бобровая шапка на белой подкладке». Он сбежал, и, хотя наряжен он был, судя по всему, очень модно, в объявлении далее говорится: «Он представляет собой собственность хозяина, и на одном плече у него выжжено: L. E.». Клеймо было знаком не позора, а недочеловечности; оно определяло статус негра как существа более низкого разряда, чем люди. В торговом городе чернокожие составляли часть движимого имущества. Поэтому в XVIII веке печаталось много объявлений об их продаже: «Продается негритянский мальчик одиннадцати лет. Справляться в кофейне „Виргиния“ на Треднидл-стрит… Цена — 25 фунтов. Продается потому единственно, что его нынешний хозяин решил отойти от дел».

Лондонская судьба чернокожих имела, однако, и другую сторону, Торговые сделки, о которых говорилось выше, совершали люди богатые или обладающие связями; вряд ли можно сомневаться, что «джентльмены», покупавшие и продававшие этих маленьких рабов, только обрадовались бы, если бы все «нижние слои» Лондона были низведены до подобного рабства. В этом смысле судьба чернокожего невольника была показательна как проявление гражданского и административного гнета в более крупном масштабе. Неудивительно, что лондонские «низы» относились к черным с определенной долей сочувствия и товарищества. Источник такого отношения — природный эгалитаризм, на который уже было указано как на одну из движущих духовных сил лондонской жизни. Об этом эгалитаризме, и наибольшей мере присущем бедным и обездоленным, свидетельствует жизнь «черного одноногого скрипача» Билли Уолтерса по прозвищу Король нищих. Утверждалось, что «его знал в Лондоне каждый ребенок». Уже было отмечено, что провозвестники расового конфликта в Лондоне оказались лжепророками; голоса, возвещавшие в конце 1960-х и в начале 1970-х конец света, с тех пор поутихли. Корни этой относительной гармонии и терпимости в отношениях между черными и белыми можно усмотреть в широко распространенном сочувствии горожан к бесправным неграм-иммигрантам XVIII столетия.

Однако по мере того, как соседство их становилось — пусть даже совсем ненамного — более ощутимым, росли и тревоги по поводу «черноты» в самом сердце Лондона. Джон Филдинг, в середине XVIII века занимавший в Лондоне должность судьи, высказал мнение, что чернокожие по приезде в город очень быстро становятся подрывными элементами, особенно когда осознают, что белые слуги исполняют те же функции, что и они. Иными словами, что черная кожа — это одно, а рабство — совсем другое. Поэтому «они начинают равнять себя с прочими слугами, опьяняются свободой, делаются строптивы… и приходится их увольнять». Ну а как ведут себя «уволенные», то есть выброшенные на улицу? «Дурно влияют, сея недовольство, на всех черных слуг, прибывающих в Англию». Многие в конце концов оказываются на тех отдаленных улочках, где уже успели сложиться негритянские сообщества. Итак, в глазах городских властей «соседство черноты» представляло двойную угрозу. Тех, кто издавна пребывал в рабстве, оно заражало злобой или обидой; кроме того, беспокойство внушали небольшие поселения чернокожих иммигрантов, возникшие в Уоппинге, Сент-Джайлсе и других «нехороших» районах.