Любовь властелина - Альбер Коэн

Мы с тобой любим друг друга, улыбнулся он отражению в зеркале, и пошел глядеть в замочную скважину. Да, закрыто на ключ. Для пущей уверенности он закрыл на собачку, проверил, попробовав открыть дверь. Дверь не открывалась. Значит, он в убежище, в безопасности. Мы теперь наедине, сказал он и юркнул в теплую, противную постель, улыбнулся заговорщически, его же еще и табличка на двери охраняет. Он укрылся одеялом, поелозил ногами, чтобы почувствовать мягкость простыней, вновь улыбнулся. Кровати — не антисемиты.

Он зажег лампу у изголовья, вновь взял «Le temps» — окно в жизнь, из которой он был изгнан, проглядел светскую хронику и дипломатические новости. Но на каждой странице он наталкивался на министров, генералов, послов. Слишком много послов, они уже повсюду. Вероналу, чтобы не стало этих хитрецов, осторожных холуев, бывших льстивых секретарей доверчивых наивных министров иностранных дел. Он улыбнулся, вспомнив, что Проглот теми же словами ругал послов, когда видел их на страницах журналов. Ну, в конце концов, через тридцать лет все эти хитрецы умрут. Да, но в ожидании этого они счастливы, они находятся при исполнении своих никчемных обязанностей, энергично действуют, звонят по телефону, раздают приказания, производят действия и обратные им действия, не помнят, что должны умереть.

Он закрыл глаза, попытался уснуть. Вчерашняя телеграмма должна была ее успокоить. Сплошная ложь, что дела почти улажены, что он скоро вернется. Склонившись над столиком у изголовья, он достал конверт, запечатанный воском, посмотрел на него, положил обратно. Не спится, веронал не подействовал. Он встал, осмотрел комнату. След пальца на зеркале. Он протер платком. Некрасиво выглядит разобранная кровать. Он застелил ее как следует, застелил по-еврейски, с любовью. Разгладить простыни, аккуратно подвернуть края, ровно положить покрывало.

Застелив кровать, он пошел спросить совета у зеркала над умывальником. Он признался бородатой голове напротив, что ничего больше не понимает, улыбнулся, чтобы в голову пришли хорошие мысли, которые все не появлялись. Долго намыливал руки — все же какое-то занятие, это маленькое нормальное дело как-то придает надежды. Затем он сбрызнулся одеколоном, чтоб вновь обрести вкус к жизни, чтобы осмелеть. Бедняга Дэм. Правильно, что я тоже страдаю. Перочинным ножичком он поскреб жесткую кожу, поскреб тщательно, с удовольствием посмотрел на белую пыль, которая падала, образовывая маленькую кучку. Не слишком впечатляющее развлечение. Лучше выйти, пройтись по улицам. Да, пусть у нас будет минимум социальной жизни. Он засмеялся, чтобы представить себе, что их двое.

Одевшись, он попрощался со своим отражением в зеркале. Ужасна эта борода, как у заключенного. Не хватает духу побриться. Не могут же его арестовать за ношение бороды. И костюм у него, кстати, с Сэвилроу,[22] это вполне компенсирует бороду. Он открыл дверь, тотчас закрыл ее. Что скажут лакей и горничная, если увидят убранную кровать? Нельзя показывать себя с плохой стороны. Он спешно разобрал кровать, приоткрыл дверь, огляделся. В коридоре — никого. Он устремился вперед, прикрыв нижнюю часть лица платком, как если бы у него болели зубы, и надвинув шляпу на эти мерзкие красивые глаза, выдающие его происхождение. Позвонить лифтеру? Нет, в лифте на вас больше обращают внимание, потому что им скучно, нужно себя чем-то занять. На лестнице спокойнее. Он спустился, прикрывая нос платком. Холл пересек еще быстрее, потупив глаза, чтобы вдруг не увидеть старых знакомых.

На улице Марбеф он заметил надпись мелом на стене, прошел мимо, отвернувшись. Не знать. Но внезапно ему непреодолимо захотелось обернуться, он посмотрел, прочел. Сколько же пожеланий смерти евреям в этих их городах любви к ближнему. Может быть, какой-нибудь славный парень пожелал его смерти, хороший сын, который приносит своей старушке-матери цветы. Чтобы больше не встречать стен, он вошел в пивную. В надежде поймать обрывки разговоров, он сел неподалеку от пожилой симпатичной пары, заказал двойное виски. Да, надо быть веселым. Он развернул «Illustration», валяющийся на мраморном столике, — и вздрогнул. Нет, написано не «еврей», а всего лишь «зверей». Старик шепнул что-то на ухо своей жене, которая приняла безразличный вид, тотчас выдающий маленький заговор, и обвела зал беглым взглядом, прежде чем остановить его на хорошо одетом бородаче. Потом она обменялась с мужем проницательным, заговорщическим, хитрым, оценивающим, масляным взглядом, искрящимся лукавым пониманием. Да, да, конечно, улыбнулась она, показав щербатые зубы, покрытые зеленоватым налетом. Поняв, что обнаружен, он встал, бросил на стол деньги и ушел, забыв про виски.

Бродя по улицам, этим рекам-кормилицам одиноких изгнанников, он грыз жареный арахис, купленный у себе подобного, старого еврея из Салоник с седыми вьющимися волосами и нежными глазами одалиски, шел и шел, иногда останавливаясь перед витринами магазинов готового платья, выуживая из пакетика орешки, осыпающиеся тонкими коричневыми чешуйками на лацканы пиджака, рассматривал восковые манекены с румяными лицами, такие безупречные и довольные жизнью, беспрестанно радующие глаз, а затем вновь пускался в путь, разговаривая вполголоса сам с собой, иногда улыбаясь, заходя в магазины, выходя оттуда с вещами, которые составят ему компанию в его комнате, которые будут его знакомыми, на которые он будет смотреть, будет любить их.

В магазине игрушек он купил маленького лыжника на шарнирах и сердоликовые шарики. Накладной нос из картона привлек его внимание. Он купил и нос тоже, сказав продавщице, что тот понравится его сынишке. На улице он вынул лыжника из пакетика, взял за маленькую ручку, покачал. Они гуляют вместе. А вот книжный. Он остановился, зашел, купил «Тайну попугая», детектив, рожденный маленьким мозгом толстой старой англичанки. Цветочный магазин. Он остановился, зашел, заказал три дюжины роз в отель «Георг V», но не осмелился назвать свое имя. Номер триста тридцать, это срочно, для друга. Я люблю тебя, ты знаешь, прошептал он, выходя на улицу. В общем-то, флорист был с ним очень мил. Он хлопнул в ладоши. Давайте-ка развлекаться, прошептал он.

Один-одинешенек в огромном городе, он брел, волоча свое сердце вдоль улиц, шел и шел. Увидел двух офицеров, которые, весело и громко болтая, шли навстречу, подумал, что они имеют право громко разговаривать. Чтобы утешиться и обрести компанию, он купил плитку молочного шоколада. Съев его, пошел дальше, снова одинокий. Он шел, с мутным взглядом, с полуоткрытым ртом, шел как-то вяло, шаркая ногами, напевая тихо, но с выражением веселую песенку, чтобы заполнить пустоту. Достав из кармана «Тайну попугая», он стал читать на ходу, чтобы не думать.

Перед церковью — толпа. Он остановился, сунул книгу под мышку, посмотрел туда. Красный коврик на ступеньках. Важные служки требуют, чтобы по бокам поставили цветочные горшки. Появляется швейцар-охранник с большой алебардой. Свадьба, кто-то женится с большим размахом. Дорогие автомобили. Дама в небесно-голубом протягивает руку генералу в перчатках. Он униженно скрылся, напевая, чтобы изгнать беса тоски, покачивая лыжником.

Он вздрогнул, заметив слева от себя полицейского, который шел с той же скоростью. Он принялся фальшиво насвистывать, чтобы показать, что его совесть чиста, изобразил равнодушную, беззаботную, невинную полуулыбку. Ненавижу тебя, подумал он. Может, чтобы избежать подозрений, спросить его, как пройти на площадь Мадлен? Нет, лучше вообще не заводить никаких отношений с полицией. Ускорив шаг, он перешел на другую сторону. Я тебя сделал, прошептал он и пошел дальше, методично прочищая горло, одиночка, порциями выдающий свои мысли посредством покашливания.

Витрина фотографии. Он остановился, чтобы посмотреть на кроткие, избавленные от повседневной злобы лица. Когда люди позируют фотографу, они улыбаются, становятся добрыми, на душе у них празднично. Приятно посмотреть, видишь все лучшее в них. Какое открытое лицо у этого рабочего в новом костюме, он стоит, заложив ногу за ногу, придерживая лежащую на столике книгу. Хватит. Он перешел на другую сторону, заметив скверик с деревцами. Сел на скамейку. Все эти проходящие мимо люди делают целую кучу ненужных вещей, ходят к парикмахеру и на выставки бытовой техники. Но вот спасти его, когда он их об этом попросит, спасти его, подписав петицию, — ни за что. Болтать с парикмахером, да, целыми часами разглядывать пылесосы, да, спасти человека — нет. Все эти женщины идут мимо, считая, что будут вечно живыми, изящно идущими по тротуарам, стучащими каблучками.

Маленький старик присел на скамейку, поздоровался. Ты говоришь мне «здравствуй», потому что не знаешь, кто я. Хорошая нынче погодка, сказал старик, но прошедшие на неделе дожди пагубно отразились на его ревматизме. В его возрасте, с этим ревматизмом да еще с больным желудком. Когда он поднимает руки, у него кружится голова, а это не годится, если работаешь маляром, он больше не может красить потолки, не может вовсе работать на лестнице, исключено, приходится довольствоваться временными работами по отделке. А вы, кем вы работаете? Я скрипач, сказал Солаль. Это дар Божий, или он есть, или его нет, сказал старик. Беседа продолжалась, становилась все более дружеской. Да, все его дружбы теперь всегда будут лишь мимолетными. Четверть часа с незнакомцем, и конец. Что поделаешь, надо подбирать эти крохи, внимательно слушать старого маразматика. Вот уже больше года он не говорил ни с кем, кроме нее. Заметьте, что все французы — индивидуалисты, сказал старик. Это тоже проявление дружбы. Человек выложил ему лучшее, что только есть в его маленькой головке, шикарное умное слово, которое он где-то прочел или услышал у приятеля. Теперь он смакует его, наслаждается им. Очень приятно употреблять более сложные слова, чем принято в твоей среде. В общем, во всем виноваты евреи, заключил старик. Конечно же, без этого не обойдешься. Бедный невинный старик. Солаль, как карманник наоборот, незаметно опустил в карман старика банкноту, пока тот наивно расписывал злые проделки и козни евреев. Он встал, пожал морщинистую руку, улыбнулся блеклым голубым глазам и ушел. Этот философ, Сартр, написал, что человек совершенно свободен, но морально ответствен за свой выбор. Буржуазная идея, идея защищенного и охраняемого обществом человека.