Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Пусть медленно, но Соснин продвигался к цели.

Даже в темноте, сквозь атрофию дрёмы, органы чувств улавливали уже, что всё чаще на пути попадались люди – вот, вслед за Фофановым в отросток коридора удалялся характерный пухловатый силуэт Романа Романовича – он явно не подозревал о скором вызове на комиссию, по другим своим надобностям враскачку одолевал долгий привычный путь. Хотя его пребывание здесь вряд ли случайно совпадало с первым сбором комиссии: Филозов, ввязываясь в рискованное расследование, любил держать Романа Романовича под горячей рукой, как скорую помощь. Что на сей раз у него в потёртой, полной чудес канцелярской папке с тесёмками? Роман Романович умел удивлять! Всё чаще его мучили идеи глобального свойства, недавно он задумал подключиться к дармовой энергии Гольфстрима, да не просто задумал, а рассчитал и эскизно запроектировал систему замотанных в особую термоизоляцию трубопроводов, проложенных по дну Балтийского и Северного морей и далее, далее – к карибскому истоку тёплого течения – по дну океана. Роман Романович как-то не озаботился тем, что его прожект грозит обледенением Англии, южной Швеции с Норвегией, зато уж свою генеральную схему согревающих межконтинентальных коммуникаций снабдил вырезанным из газеты фото Невской линии Гостиного двора, на фото поверх двух рядов стриженых кубических лип нарисовал фломастером пальмы… ну да, пальмы – извечная русская мечта. И ещё силуэт, ещё; большинство деловитых силуэтов вышагивало в ту же сторону, куда и Соснин шагал, будто всех их магнит притягивал. И двери уже хлопали громче и веселее, иные даже оставались открытыми – в одной мелькнули сгрудившиеся столы, заваленные бумагами, лампы на длинных чёрных, как суставы гигантских насекомых, кронштейнах, свисающая со стеллажа борода аспарагуса. В другой – блеснуло у пола окно с жёлтым лоскутком фасада, того, что по ту сторону улицы, фу ты…Соснин едва не наступил на кошку с котятами – нежились у нетопленой с прошлого века печки – и вспомнил об угрозе стригучего лишая, подстерегавшей пока не облысевших обитателей дома.

Ну а лысые, понятно, настрадались от голубей, солидные отполированные головы зловредно искал и почти всегда находил позорный шлепок, среди сотрудников и посетителей участились инфаркты, а ведь в этой части дома, за помещениями «Службы подвижного состава», потянутся вскоре двери кабинетов Главного Архитектурно-Планировочного Управления, сюда и генералы на приём шли…

Тут в темени под арочным сводом издевательски ухнул филин, отозвалась львиным рыком фановая труба.

Соснин, вздрогнув, глотнул машинально воздух, опять захлебнулся тленом.

Со стен, потолка осыпались мел, краска…

Тонко запели трубы, заструилась где-то рядом вода, доводя пространство и путника до сладостного отчаяния.

Испытывал необъяснимый страх в этом так и не освоенном – или принципиально не подлежавшем освоению? – лабиринте, который, кичась двумя-тремя псевдопарадными, светлыми лестницами и узловыми залами, оставаясь равнодушным к безысходной скуке, отупению, привычно распирал изнутри жёлтые фасады с белыми символами ордерного классического величия.

Нет-нет, – утешался непреложностью спущенного свыше закона, – это не лабиринт, это всего-навсего рукотворный дом.

«Провода и вышки».

А-а-а, чёрт!

Забыл про эту ступеньку на ровном месте.

Шляпки вдавленных в грязно-красный паркет канцелярских кнопок засияли звёздами на бархатном небосводе, скопления блёсток текли, влекли.

Гравитация поменяла вектор, он, не подозревая, что бездумно репетирует подлинно-серьёзный, ждущий его впереди переворот, побрёл по млечному пути.

Не покидая ломаной кишки, обгоняя тяготы потустороннего выбора, вдыхал серные испарения кипящей смолы, благоухания роз…из напущенного худым водопроводом болотца заквакала жаба. Вдыхал, вздыхал – что могло быть фантастичнее беспробудной серятины, смешавшей краски ада и рая?

Очнулся, снова перевернулся.

И пошёл – помахивал вроде бы беззаботно сумкой.

Из бокового кармана, преграждая путь, медленно выдвинулась заслонка – огромный подрамник, сбитый из множества метровых подрамников с помощью пущенных по диагоналям, крест-накрест, досок. Выдвижение, пусть и медленное, застало врасплох, Соснин опешил от его внезапности, мощи, не сразу заметил придавленных подрамником бедолаг; пятясь, кособочась, дёргаясь при перехватах рук, они влекли свою ношу…

Вот, судя по всему, ботинки Боба Николащенко, это – судорожно вцепились в углы подрамника – руки Наума Пальчикова, Саши Живаева, это – штаны Борьки Катаева, это – Лёвки Дмитриева, а это…это изящно, как в танце, перебирал ногами Художник.

И как их не раздавит такая тяжесть?

Исполинский подрамник величаво покачивался, угрожающе накренялся, плыл в заслонённую собою пыльную перспективу; его тащили – вновь пересчитал ноги – шесть маленьких человечков, тащили, не могли распрямиться, казалось, что срослись с тяжестью – тащили, как если бы давно свыклись со своей непосильной ношей, а Соснин, задыхаясь в закупоренном закутке, хотел, да не мог помочь им, взявшимся за такое… Как помочь, если сами взвалили на себя неподъёмную тяжесть, если им и этого – мало?

Пока и вовсе обессилевший от сочувствия Соснин возвращался к жизни, занозистая изнанка подрамника, будто лопасть сказочного ветхого ветряка, подняв пыльную бурю, повернулась на 180 градусов, после чего подрамник снова двинулся, засеменили натренированные за годы творческого горения ноги.

На лицевой стороне подрамника умещался великий город с пенопластовыми дворцами, площадями, улицами; купами садов, парков, сплочённых из крохотных тёмных шишечек; отблескивавшими фольгой рукавами рек, заливом с червячком-островом, прыщиком-собором на нём, и – розой ветров, расцветшей уже на просторах Балтики и выкрашенной бронзовой краской; рельефный лабиринт-шифр…кто, как сгармонизировал лепные массы-пространства, все причудливые членения, изгибы, прямые линии?

…так, чередуя с напускным занудством шокирующие взлёты фантазии, безбожно испытывая терпение зала и – обещая захватывающий интеллектуальный спектакль, Шанский неспешно доказывал, что умозрительный, умышленный город обернулся чудесной реальностью, а заодно – идеальной обителью для свежих умозрений, которыми, – не без рисовки угрожал Шанский, – он вот-вот займётся.

Впору было съёжиться, но он взял спокойный тон.

– Хотя…хотя не грех повториться, что град сей и не придуман вовсе от «А» до «Я», – торопливо вытер опасно разбухший нос, – град наш и не вообразить было вне плодотворного сопротивления места-времени, ведь нельзя сочинить роман, не выводя пером букв – сколь подробно его не задумывай, а сочиняется роман в мучительном, пусть и вдохновенном, но мучительном непременно писании, когда споря, бунтуя, нехотя покоряясь, ложатся на бумагу слова.

Исподволь, то и дело оступаясь в замысловатый словесный пляс, Шанский приближался к заявленной теме лекции.

– Что есть город? – вопрошал Шанский.

Мартиролог безвестных судеб, сцена человеческих комедий, драм? Архив легенд, анекдотов, которыми потешится и новое время? Национальный колумбарий с мемориальными гранитно-мраморными заплатками славных имён на обветшалых фасадах?

Форма же города – опять таки форма в широком, а не в сугубо геометрическом измерении, не в топографическом смысле – это не только накопитель бытовых и исторических содержаний, не только катализатор средового синтеза культуры, но и носитель жанра. Есть города-рассказы, города-повести. – Что-что? – обернулся Шанский на реплику Виталия Валентиновича, – да, Гёте уподоблял Рим – Миру. И трудно не разделить прозорливую, эмоционально-восторженную оценку поэта. Однако в р-р-рамках жанр-р-ровых категор-р-р-рий пр-р-р-розы, – с напористой артистичностью грассировал Шанский, – Рим, несомненно, является романом.

Но не один Рим.

Что же до романа… – Шанский, просимулировав растерянность, хлопнул себя ладошкой по лбу, – ах да, роман, как известно, – большая, пребывающая в непрестанном становлении форма.

И, стало быть, города-романы, как и подобало живым организмам, обстоятельно и непрестанно лепились-писались временем, а воспринимались горожанами – по крайней мере, думающими и чувствующими горожанами – в сплетении канонических, закреплённых культурой взглядов, с изменчивыми впечатлениями текущего подвижного обживания; зрительное чередование каких-то случайных фрагментов, деталей, наблюдаемых изнутри, сопоставлялось с обзорами всего города-романа извне, с птичьего полёта.