История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

Ольгой к семье Лели, который тоже приедет к ним после краткого визита в Академию, поскольку немцы еще были не в Петербурге. Ну а я должна была попасть в Глубокое любой ценой: деньги на исходе и еще и спивающийся Макар. С тех пор как я пообещала консулу, что пройду границу без их «Erlaubnis», я чувствовала себя вполне правомочной это сделать. Из Глубокого мне отправили адреса нескольких типов в Полоцке, которые могли бы перевести меня через границу по лесным тропам и болотам. Но надо было расстаться на неопределенное время, и было грустно до слез отвозить Тетушку и мою сестру в Аткарск, где они так переживали из-за потери всего, что имели. Но они боялись оставаться в Петербурге одни, да и брат тоже хотел, чтобы они были при нем. После долгих переговоров моя маленькая семья уехала в Аткарск, и я, сгорая от желания, чтобы они были обеспечены на зиму, направилась к границе.

Какой ужасной была дорога до Смоленска в перегруженных вагонах, где задыхались люди! Я не могла дышать, пока мы не повернули на Полоцк. Но по дороге в Витебск мне в голову пришла мысль, что, может быть, молодые Кехли все еще были там, так как он состоял на службе и был адъютантом при каком-то генерале. Между двумя поездами, чтобы отвлечься, я пошла к ним в гости.

Оказалось, они были там и готовились уезжать в Вильну, которая тоже уже была немецкой. И предложили перейти границу с ними, что мне, конечно же, показалось уникальной возможностью, поскольку я не знала, что меня ждет в Полоцке, и в глубине души мне казалось унизительным переходить границу, крадучись в ночи темными тропами, как хулиган или контрабандист. Я кипела и глотала слезы ярости, и единственным утешением была надежда послать консулу «einen Gruß» с другой стороны границы. Кехли осчастливил меня своим предложением. Его духа хватало на четверых. Под защитой и руководством такого мужчины ко мне вернулась смелость, которую я потихоньку теряла по истечении трех недель, что я была в разлуке с родными. Мне повезло, что Кехли оказались там, да еще и с такими намерениями. Вскользь, не останавливаясь, я скажу только, что мы прошли границу неподалеку от Орши таким же образом, что и Журден говорил прозой, не зная того (Мольер).

Кехли все подготовил, все предвидел: в полдень, прекрасным сентябрьским днем, два нанятых фаэтона обогнали нас на границе, молодая жена Кехли, ее преданная горничная Ганса и я. Пред нами ехала большая повозка с поклажей в более чем тридцать пудов. У меня был минимум, поскольку я собиралась переходить границу пешком. Дорога вела со станции Орша к границе по великолепному хвойному лесу. Граница была обозначена чем-то похожим на ограду из длинных и тонких кольев. Старый солдат немец, обритый наголо и с длинной трубкой, нес караул у калитки. Это была граница. Даже подумать было немыслимо, что мне пришлось пройти через такие мучения, такие неприятности, потерять столько времени, чтобы проникнуть за эту крошечную дверцу.

Старый солдат любезно открыл нам дверь, пока госпожа Кехли показывала ему бумаги, которыми ее снабдил муж. Он уехал накануне вечером и уже был по ту сторону границы. Два офицера выбежали нам навстречу, чтобы поприветствовать и поздравить. Пока мы перевозили багаж, старик крестьянин подошел ко мне и плача спросил, как ему попасть в Россию. У него там был сын, и он не знал, что делать в Германии.

Я показала ему на старого солдата с трубкой.

– Дай ему что-нибудь в благодарность, – сказала я ему на ушко.

И к моему огромному удовольствию через пять минут он перешел границу, но в обратном направлении. Добрый старый немецкий солдат был тысячу раз прав, не приумножая число несчастных. Ему хватило разума понять, что нельзя перекрывать дороги, что нельзя разлучать семьи, что это против природы, против Бога.

Ночью поезд, на который мы сели в двух верстах от Орши, привез нас в Минск, но тут нам пришлось расстаться, так как если бы Минск тоже находился в Германии, это не означало бы, что мы спокойно могли добраться до Вильны или Глубокого. Понадобилось бы еще одно официальное разрешение, которое еще сложней было получить, иными словами, платить еще больше: тысячу или две.

Кехли не расстроились из-за таких пустяков. Крупная сумма позволила им тем же вечером отбыть в Вильну. У меня таких денег не было, чтобы уехать таким же способом, и я осталась в Минске. К счастью, меня по дружбе приютила та танцевавшая дама и ее муж, почтенный врач, которого моя семья и мой покойный муж очень любили. Дама больше не танцевала. Ее обокрали, и она провела в Минске долгие трагические месяцы. Но она по-прежнему была добра, любезна, и для меня это была большая удача провести у них десять дней, пытаясь получить разрешение, чтобы добраться до Глубокого.

Немецкое руководство никак не могло понять, к какому району приписано Глубокое.

– Обратитесь в литовский комитет, – убеждали они меня.

Литовцы пожимали плечами:

– Обратитесь в Польский комитет.

В последнем тоже ничего не знали.

Тогда меня отправили в Белорусский комитет. Естественно, Глубокое находилось теперь в Белой Руси. Тип, который представился как Зьевр, любезно выдал мне разрешение, но, увы, немцы рассмеялись мне в глаза.

– Белорусское разрешение? Das ist lächerlich?[322] – сказали они мне и отправили искать Курляндский комитет, который я даже не смогла найти.

У меня текли слезы от гнева, когда я спускалась по административной лестнице. И я решила найти какого-нибудь еврея, который поможет перейти мне границу по лесам и болотам пешком, когда на повороте столкнулась нос к носу со старшей дочерью Веревкиных. Крайне удивленная моими сложностями, она снова поднялась со мной в администрацию, позвала брата, сказала ему что-то на ухо, улыбнулась еще кому-то, подмигнула третьему офицеру. И вот выяснилось, что Глубокое находится ни в Польше, ни в Литве, ни в Курляндии или Белоруссии, а в Германии, в районе десятой армии, и завтра утром за гроши мне выдадут официальное разрешение на въезд в Глубокое.

Я смогла уехать. К вечеру я останавливаюсь в Сеславино. Станция замерла, стала мрачным публичным местом и не более чем стратегической линией. Прекрасный лунный свет и особенно страх проводить ночь на станции, подтолкнули меня к тому, что я наняла типа с большой серой лошадью, запряженной в двуколку, и мы уехали. Я не была уверена, что мне не перережут горло по дороге, и я даже с трудом узнавала дорогу в четырнадцать километров. Этот