Владимир Набоков: русские годы - Брайан Бойд

III

К этому времени Набоков уже больше не давал частных уроков, и литература осталась единственным скудным источником заработка. Вот его доходы за 1934 год:

Процент с продажи «Камеры обскуры», «Петрополис», Берлин — 51.20

Гонорар за «Отчаяние» в «Современных записках» — 233.50

Гонорар за рассказ «Круг» в «Последних новостях» — 82.53

Гонорар за рассказ «Оповещение» в «Последних новостях» — 43.00

Гонорар за рассказ «Красавица» в «Последних новостях» — 34.19

Гонорар за стихотворение в «Последних новостях» — 10.00

Аванс за «Камеру обскуру» и «Отчаяние» для изданий Джона Лонга (за вычетом платы литературному агенту) — 250.00

Аванс за французское издание «Камеры обскуры» — 100.00

Аванс за шведское издание «Защиты Лужина» — 58.42

Аванс за чешское издание «Камеры обскуры» — 103.63

Гонорар за немецкое издание рассказа в «Vossische Zeitung» — 50.00

Стипендия от Союза русских писателей в Париже — 40.00

Итого — 1156.47 рейхсмарок7

Теперь у Набокова уже были свои литературные агенты в Европе и в Америке, которые пытались найти издателей переводов или переложений его книг. Права на экранизацию либо перевод на чешский или шведский могли бы принести какие-то дополнительные средства, но гораздо важнее и в художественном и, в конечном счете, финансовом смысле были английские или французские издания.

В конце 1934 года Набоков получил французский перевод «Соглядатая», выполненный Денисом Рошем. В целом он остался им доволен, хотя и внес в него множество мелких исправлений. В начале февраля 1935 года Рош сообщил ему, что книгу напечатали с гранок, в которых отсутствовали исправления не только автора, но даже и самого переводчика. Набоков «издавал павлиньи крики», но было слишком поздно18. Весь год переводы доставляли ему всяческие неприятности.

В середине сентября Набоков послал в газету «Последние новости» — ее только что запретили в Германии — рассказ «Тяжелый дым»19. Молодой поэт-эмигрант лежит, задумавшись, на кушетке в полутьме, затем встает и идет к отцу за папиросами для сестры, снова возвращается к себе, и тут нараставшее в его душе волнение отливается в поэтическую строку. Этот удивительно емкий рассказ многим обязан исследованию творческого процесса, которое было проделано в «Даре». Все сливается воедино в сознании поэта, как бы погруженного в транс в полутемной комнате, освещаемой лишь уличными фонарями: краски и формы, звуки и запахи; память о прошлом, недавние впечатления, сиюминутные наблюдения, будущие воспоминания; внутреннее и внешнее, тело и душа, «я» и они, личные грезы и семейные драмы. По мере приближения к кульминации рассказ переходит от прошлого к настоящему и опять к прошлому, от третьего лица к первому и опять к третьему. В тот момент когда на героя снисходит вдохновение, мы проникаем в его сознание, чувствуем в его жилах биение настоящего. Конечно, стихи, готовые вырваться, скоро поблекнут, но

всё равно: сейчас я верю восхитительным обещаниям еще не застывшего, еще вращающегося стиха, лицо мокро от слез, душа разрывается от счастья, и я знаю, что это счастье — лучшее, что есть на земле.

6 апреля Иосиф Гессен устроил на дому литературный вечер Сирина. Послушать его пришли более ста человек: он прочел стихи, рассказ и блестящий фрагмент из недавно завершенного «Жизнеописания Чернышевского». В середине апреля Сирин ответил Иосифу Гессену тем, что выступил на банкете по случаю его семидесятилетия — это был его первый и последний застольный спич. Примерно к тому же времени относится случай, рассказанный Гессеном в его мемуарах. Он читал тогда «Подвиг» и произнес вслух запомнившуюся ему фразу: «…все щелкал исподтишка… изюминками, заимствованными у кекса». «Да, — живо отозвался Сирин, — это Вадим швыряет в Дарвина, когда Соня приехала в Кембридж». Гессен был удивлен и, чтобы проверить Сирина, открыл книгу в другом месте: «А это откуда: на щеке, под самым глазом была блудная ресничка?» — «Ну, еще бы. Это Мартын заметил у Сони, когда она нагнулась над телефонным фолиантом». И на этот раз он не ошибся. «Но почему вы эти фразы так отчетливо запомнили?» — спросил Гессен. «Не эти фразы я запомнил, а могу и сейчас продиктовать почти все мои романы от „а“ до „зет“»20.

Елене Ивановне новый роман сына дался отнюдь не так легко. Она предложила свое, символическое, прочтение, на что Набоков ответил: «Никакого не следует читать символа или иносказания. Он строго логичен и реален; он — самая простая ежедневная действительность, никаких особых объяснений не требующая». Возвращаясь к прозе жизни, он беспокоился за брата Кирилла, который несколько лет назад бросил работу в Амстердаме и с тех пор почти ничем не занимался и жил за счет матери и Евгении Гофельд. Его только что зачислили в университет Лувэн на следующий учебный год. В письме брату Набоков настаивал, чтобы тот съехал от матери и начал сам зарабатывать на жизнь: напрасно он полагает, что заниматься физическим трудом — значит «опуститься на дно», скорее это пойдет ему на пользу21.

IV

В феврале, когда был написан «Тяжелый дым», Набоков, вероятно, обдумывал те многочисленные сцены «Дара», в которых Федор то забывается в творческом экстазе, то приходит в себя, — особенно во второй главе, когда он воображает жизнь и путешествия отца. Скорее всего, именно к этой части романа Набоков обратился в середине 1935 года, завершив за Федора биографию Чернышевского.

В течение следующих трех лет совершенное владение английским языком то и дело отвлекало Набокова от работы над его главной русской книгой. В мае, вне себя от перевода «Камеры обскуры», он пишет своему английскому издателю:

Это небрежный, бесформенный, сырой перевод, изобилующий грубыми ошибками и пропусками и лишенный живости и энергии, намаран таким тусклым и плоским слогом, что я не смог его дочитать до конца; все это весьма тяжело для писателя, который стремится в своей работе к абсолютной точности, изо всех сил старается ее достичь и вдруг обнаруживает, что переводчик хладнокровно уничтожает одну благословенную фразу за другой22.

Предпринятые издательством попытки исправить текст Набоков считал безнадежным делом. Тем не менее он не хотел упустить возможность первой английской публикации и поэтому решил не препятствовать выходу книги — «если вы полагаете, что ее можно издавать в таком виде»23.