Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 1 - Александр Солженицын

Но этим процессом Щегловитов был пригвождён обществом навсегда. И в те же самые годы он потерял поддержку трона: императрица не прощала, что он был непримирим к Распутину – не только не льстил ему, но не льготил ни в чём, даже не принимал его самого вне очереди посетителей, а уж прошения, идущие через него, разрывал. (Но всё равно в обществе утвердилась клевета, что Щегловитов – подручный Распутина). И в Пятнадцатом году, перед думскими тучами, Государь уступил его в отставку.

В царских касаниях, которых немало было за девять лет его министерства, суждено было Щегловитову испить всю горечь государственного человека, чьи знания, умственные силы, труд, воля и служба оказываются прахом для неуверенного ветерка: бывало, он горячо убеждал Государя в каком-то решении или уже проводил его месяцы – и вдруг Государь всё отменял под влиянием случайно слышанного мнения. Государь всегда чуждаяся сильных характеров.

И редкие консерваторы в России имели мужество открыто заявлять о своём веровании. Со всей страны нельзя было натянуть съезда правых иначе, как взяв половину с улицы – какие-то бедные, грубые, непросвещённые силы. Такой съезд собирали в ноябре 1915 – на нём не появились сановники, крупные чины, – стыдились. И сам Щегловитов, не будь уволен из министров весною того года, – почти наверное бы не пошёл. Правые предпочитали встречаться малыми скрытыми кружками – Римского-Корсакова, Ширинского-Шихматова, и шушукаться. Потеряв равновесие на отставке, Щегловитов пошёл возглавить этот съезд и, с перебором ожесточения, заклиная будущее словом, – обозвал ту конституцию, которой сам девять лет служил, – «пропавшей грамотой».

Это – он сорвался, оттого что никто не шёл к правым. Он не только не думал так – но ещё летом 1914 это он помешал Государю изменить конституцию в пользу самодержавия, сдвинуть палаты от законодательности к совещательности: «Я считал бы себя изменником своему Государю, если бы сказал: Ваше Величество, осуществите эту меру!»

Теперь весь одинокий запертый вечер, и уже в ночь, Иван Григорьевич бродил по комнатам министерского павильона. Удлинённый, но не слишком большой зал заседаний, стол под сукном в окружении кресел и несколько диванчиков. Два кабинета. Людская. Уборная. Сколько раз тут бывал – а мог ли предположить, что окажется в таких обстоятельствах?

Предположить – не мог. А предвидеть – должен был.

Полтора года Щегловитов наблюдал развал – со стороны, бессильно. А с этого Нового года Государь вернул его к деятельности, поставил председателем Государственного Совета – Щегловитов взялся со стеснённым чувством, но решительно. И первое же февральское заседание не дал профессору Гримму развалить демагогическим «внеочередным заявлением», и вся левая группа – уже гнездилась она и в Государственном Совете! – ушла с заседания. Это было – только-только вот в феврале, только вот обещало начаться.

И вот, в необитаемых комнатах призрачного недавнего правительства – отведено было Ивану Григорьевичу, без еды, без питья и без общества, – ходить беспомощно взаперти, уже и заполночь – и думать вволю.

Щегловитов вообще держался независимо от Двора и подальше от великих князей. Своей любимой дочери Анне он запретил стать фрейлиной, как ей предлагали, считая, что это – почти горничная. И когда у него осведомились, как отнесётся он к получению титула графа (Витте был без ума, получивши), – Иван Григорьевич ответил, что иностранный титул будет смешон при его исконно-русской фамилии. (Щегловитовы – старинный род Шакловитовых – указом Петра должны были слегка изменить буквы, чтоб отмениться от казнённого Шакловитова, фаворита Софьи).

Дочь Анечка – была сердце его. Он дважды вдовел, вторая жена умерла, рожая Аню. Иван Григорьевич близко участвовал в её воспитании. На Пасху в имении заставлял её христосоваться с каждой мужицкой семьёй. Стала старше – возил её в итальянскую оперу, даже выбирал ей платья. И с нею же ездил, приглашённый в царскую Ореанду в Крым.

А третья жена – красивая, умная, пианистка, из общества, и с властным характером, – владела им, направляла, он сознавал и не мог изменить. И с Анечкой она – разошлась и рассорилась. И – разрывало сердце.

И что будет с Анечкой, когда она узнает об аресте отца?…

Последний человек, с кем Иван Григорьевич разговаривал, – был Керенский, с тяжёлым ключом в руке, комично высокомерно предложивший Щегловитову протелефонировать в Царское Село о бесполезности сопротивления и посоветовать сдаться на милость народа.

Этот выскочка уже командовал Трону – сдаваться?

Щегловитов и полного взгляда ему не отпустил.

Юридический ум всё же успокаивал, что арест – из ничего быть не может, всё разъяснится благополучно.

По два десятка лет наблюдая размыв и разрушение при апатии всех, – мог ожидать он всего плохого. По пути сюда на извозчике Щегловитов повидал взбудораженные улицы и тут роящийся дворец – и объём происходящего выступил перед ним.

Что это – не эпизод с растерянной петроградской администрацией, но – крушение, которого и следовало ждать в непрерывно раскачиваемой, подрываемой стране.

И он не внушал себе, что завтра утром будет освобождён.

162

От полутора лет тесного общения с Государем не осталось у Алексеева почтительно-дистанционного отношения к монарху, никакого облака тайны или мистического порога превосходства. А был для него Государь – самый простой человек, любящий Россию и армию, но стратег – никакой, впрочем весьма покладистый сослуживец, приёмистый к решениям Алексеева. Сам про себя Алексеев отлично знал, что он – совсем не блестящего десятка среди военачальников, только незаслуженно возвышен Государем, – но это не мешало ему понимать про Государя, что тот и менее способен и слабей его. И это превосходство Алексеев по смежности начинал ощущать и в других областях, вот – как относиться к общественным возбуждениям.

Поэтому-то, передавая по телеграфу ответ царя своему брату, Алексеев от себя добавил великому князю просьбу: когда Государь вернётся в Царское Село и они увидятся – не остыть и снова ходатайствовать о замене нынешнего совета министров, а главное – как их выбирать. (Он не решился вымолвить – пусть будет ответственное, но думал именно это).

Впрочем, виделось теперь Алексееву, дорог каждый час и не опоздать бы с уступками в то драгоценное время, пока Государь ещё будет ехать до Царского Села.

А тут же в подтвержденье и от безудачливого князя Голицына пришла умоляющая телеграмма – уволить их всех и передать власть ответственному министерству. С разных сторон решительно все в один голос просили одного и того же, такого простого, – и почему ж было не уступить? Удивительно умел и упираться этот человек!

Ещё и генерал-квартирмейстер Лукомский (при Гурко заменивший Пустовойтенку) побуждал Алексеева не сдаваться и уговаривать. Как люди, всё же касающиеся образованных слоев, они понимали друг друга, им доступен был стон и ожидание общества, чего венценосец никак не воспринимал.

Но уговоры Алексеева прошли зря, и, не дотягивая вечера, он лёг.

Тут вдруг – сам Государь пришёл в помещение генерал-квартирмейстерской части, принёс телеграфный бланк для Голицына и ещё специально передал Алексееву через Лукомского, что решение окончательно и докладывать ещё что-либо по этому вопросу – бесполезно.

И именно от такой передачи Лукомский стал уговаривать Алексеева – снова подняться и идти обламывать: в этой оговорке Государя не было ли уже начала сдачи?

И в своём дурном состоянии Алексеев снова побрёл убеждать царя: упущенное время бывает невознаградимо и от таких минут может зависеть жизнь государства. Правильно было посылать войска, но и правильно уступить с правительством. Гораздо лучше бы – обойтись без всякого кровопролития и насилия, а скорей обернуть все силы страны к делам войны.

Всё снова зря. Хотя довод избежать кровопролития всегда отзывен был у Государя – а сейчас он не слышал о министерстве, как заколодел. И стал у него голос глухой, без тембра, без окраски, и щёки впалые. Да таким ссунутым он и вернулся из Царского Села.

Ладно, в конце концов не больше же всех Алексееву нужно было решать государственные вопросы за всю их династию.

Пошёл лёг.

Но тем временем Государь принял внезапное, а в нынешних условиях ошеломительное решение: немедленно, сегодня же ночью, выезжать в Царское!

Ведь вот же и брат разумно просил его не ехать! – зачем же ехать при таком опасном положении? Алексеев надеялся ещё завтра отговорить Государя – а он ехал уже сегодня? Это не вмещалось ни в какую нормальную голову! Как же мог в такую смутную минуту глава государства и Верховный Главнокомандующий покинуть центр командования и центральный узел всех воинских телеграфов, покинуть верный ему 7-миллионный фронт от Балтийского до Чёрного моря, и с этой превосходной устойчивой позиции, откуда направлялись действия армий, – поехать без реальной охраны по незащищённым путям в самую близость бушующей взбунтованной столицы?