Поющие в терновнике - Колин Маккалоу

– Ваше участие во мне очень трогательно, herzchen.

– Почему с вами у меня всегда такое чувство, будто мне за вами не угнаться? – Джастина уже остыла; теперь она стояла и неуверенно смотрела на Лиона. – Вы же говорили не всерьез, правда?

– А как по-вашему?

– Нет! Вы не тщеславны, но сами прекрасно знаете, какой вы обаятельный.

– Знаю ли, нет ли – не важно. А вот что вы находите меня обаятельным, это важно.

«Конечно, нахожу, – чуть было не ответила она. – Совсем недавно я попыталась прикинуть, каков бы ты был в роли моего любовника, но решила, что ничего из этого не получится, ты мне нужнее как друг». Если бы он дал ей это сказать, то пришел бы, пожалуй, к выводу, что его время еще не настало, и действовал бы иначе. Но она не успела вымолвить ни слова – он уже схватил ее в объятия и осыпает поцелуями. На добрых шестьдесят секунд она обмерла, беспомощная, ошарашенная, одержимая одним – найти в себе силы, устоять под этим неистовым, бешеным порывом. Его губы… да это чудо! А волосы, буйные, густые, тоже – сама жизнь, зарыться в них пальцами – наслаждение! Потом он сжал ее щеки ладонями, с улыбкой заглянул в глаза.

– Я тебя люблю.

Джастина ухватилась за его запястья, но не так легко и нежно, как прежде с Дэном, а вцепилась ногтями, чуть не до крови. Отступила на шаг, другой. Стояла и с силой терла губы о сгиб локтя, глаза огромные, испуганные, грудь тяжело вздымается.

– Ничего не выйдет, – еле выдохнула она. – Ничего из этого не выйдет, Ливень.

Сбросила туфли, наклонилась, подхватила их и пустилась бежать, и через три секунды этого мягкого стремительного бега уже не стало слышно.

А он вовсе не собирался ее догонять, хотя она, видно, этого опасалась. Саднили разодранные в кровь запястья. Он промокнул их по очереди носовым платком, пожал плечами, спрятал покрытый пятнами платок и постоял, прислушиваясь к боли. Немного погодя вынул портсигар, закурил и медленно пошел по улице. Ни один встречный не догадался бы по его лицу о том, что он чувствует в эти минуты. Все, чего он желал, к чему стремился, было уже в руках – и вот потеряно. Глупая девчонка. Когда она наконец повзрослеет? Все чувствовать, на все откликнуться – и от всего отказаться…

Но он был по натуре игрок, из тех, что умеют и проигрывать, и выигрывать. Долгих семь лет он выжидал, прежде чем на посвящении Дэна ощутил в ней перемену и решил попытать счастья. И, видно, поторопился. Ну, ничего. Все может еще обернуться по-другому – завтра или, при нраве Джастины, через год, через два. Что-что, а сдаваться он не намерен. Надо только быть начеку, и однажды счастье ему улыбнется.

Внутри у него все дрожало от беззвучного смеха: безмозглая белобрысая болтливая сорокалетняя бочка! Непонятно, отчего это сорвалось с языка, разве только потому, что давным-давно эти слова сказала ему бывшая жена. У таких, мол, всегда бывают камни в печени. Она и сама страдала от этих камней, бедная Аннелиза, а впрочем, ей-то было все пятьдесят, и она темноволосая, худая и на диво сдержанная – замкнута, запечатана наглухо, точно джинн в бутылке. «Чего ради я сейчас думаю об Аннелизе? Кампания, которую я терпеливо вел столько лет, закончилась провалом, и я преуспел не больше, чем бедняжка Аннелиза. Ну ничего, фрейлейн Джастина О’Нил! Поживем – увидим».

В окнах дворца горит свет; надо подняться, поговорить несколько минут с кардиналом Ральфом, с виду он очень постарел. Явно нездоров. Пожалуй, надо бы его убедить показаться врачам. У Лиона защемило сердце, но не из-за Джастины – она молода, впереди еще довольно времени. Из-за кардинала Ральфа, на глазах у которого принял сан его родной сын, а он об этом не подозревает.

Было еще рано, в вестибюле гостиницы полно народу. Джастина, уже в туфлях, торопливо прошла к лестнице, наклонив голову, взбежала наверх. Несколько минут дрожащими руками рылась в сумочке, не находя ключа, думала уже, что надо будет спуститься к портье, опять выдержать взгляды всей этой толпы. Но ключ оказался в сумке, она его заметила, должно быть, только на двадцатый раз.

Наконец-то она у себя в номере, ощупью добрела до кровати, села на край, понемногу стала собираться с мыслями. Уверяла себя, что полна отвращения, возмущена, разочарована; мрачным неподвижным взглядом уставилась на четырехугольник слабого света – ночное небо в окне; хотелось ругаться, хотелось плакать. Никогда уже не будет по-прежнему, и это трагедия. Потерян самый близкий друг. Предательство.

Пустые, лживые слова; внезапно она поняла, почему так перепугалась, убежала от Лиона, будто он не поцеловал ее, а покушался на убийство. Это настоящее! Такое чувство, словно наконец-то она дома, а она не желает возвращаться домой – и не желает связывать себя любовью. Дом – это тупик, и любовь – тупик. Больше того, хотя признание это достаточно унизительно: пожалуй, она и не умеет любить. Будь она на это способна, уж наверно раз-другой осторожность ей изменила бы; уж наверно хоть раз-другой в ней шевельнулось бы чувство посильнее, чем снисходительное расположение к ее не слишком многочисленным любовникам… Джастине сейчас и в голову не пришло, что не случайно она выбирала любовников, ничуть не опасных для ее независимости, к которой она сама себя приучила и с которой прочно свыклась, и уже считала, будто это у нее от природы. Впервые в жизни ей не на что опереться, не с чем сравнивать. Ничто в прошлом не утешает, ни разу там не вспыхнуло сильное, глубокое чувство – в ней ли самой или в ком-нибудь из этих мимолетных, как тени, любовников. Не помогают и воспоминания о Дрохеде, ведь там она тоже всегда от всех отгораживалась.

Правильно, от Лиона непременно надо было сбежать. Сказать «да», отдать себя в его власть, а потом видеть, как он убедится, насколько она несостоятельна, и отшатнется? Невыносимо! Он поймет, какая она на самом деле, и это убьет его любовь. Невыносимо – согласиться и под конец быть отвергнутой раз и навсегда. Куда лучше отвергнуть самой. Так по крайней мере не пострадает гордость, а гордости в Джастине ничуть не меньше, чем в ее матери.

Никогда, никогда Лион не должен узнать, какая она на самом деле, под маской дерзкого легкомыслия.

Он влюбился в ту Джастину, какую видит; она ведь не давала ему случая заподозрить, какое море сомнений скрывается под легкомысленной внешностью. Это подозревает – нет, знает – только Дэн.

Она низко наклонилась, прижалась лбом к прохладному ночному столику, по лицу ее струились слезы. Вот потому-то она так любит Дэна. Он знает настоящую Джастину и все равно ее любит. Помогают и кровные узы, и вся их жизнь, столько общих воспоминаний и сложностей, горестей и радостей. А Лион – чужой, он не связан с ней, как Дэн и даже как остальная ее родня. Он вовсе не обязан ее любить.