Сорок пять - Александр Дюма

– Да, понимаю, и все же ваше высочество не видели ни одного женского лица в течение двух гибельных недель. Я, конечно, не говорю об этих скотах, населяющих польдеры. Они ведь не заслуживают, чтобы их называли мужчинами и женщинами. Это самцы и самки – больше ничего.

– Я хочу видеть эту любовницу дю Бушажа, Орильи. Я хочу ее видеть, слышишь?

– Да, монсеньер, слышу.

– Ну так ответь мне хоть что-нибудь!

– Возможно, вы ее и увидите, но только не в открытую дверь.

– Пусть так, – согласился герцог, – если не в открытую дверь, то хоть в закрытое окно.

– А! Это дельная мысль, монсеньер, и в доказательство того, что я считаю ее прекрасной, я мигом добуду вам приставную лестницу.

Орильи прокрался во двор и прямо направился к навесу, под которым онисские кавалеристы поставили лошадей. Вскоре он нашел там то, что почти всегда можно найти под навесом, а именно – лестницу. Он достаточно ловко пробрался среди спящих людей и животных, чтобы не проснулись одни и не брыкнули его другие, и, выйдя на улицу, прислонил ее к наружной стене дома.

Только принц крови, высокомерно презирающий всякую мещанскую щепетильность, подобно всем деспотам, властвующим «божьей милостью», мог решиться в присутствии часового, расхаживающего перед дверью, где заперты были пленные, совершить поступок такой дерзновенно оскорбительный в отношении дю Бушажа, как тот, на который осмелился герцог.

Орильи это понял и обратил внимание герцога на часового, который, не зная, кто перед ним, видимо, намеревался крикнуть им: «Кто идет?»

Франсуа пожал плечами и прямиком направился к часовому.

– Друг мой, – сказал он солдату, – это, кажется, самое высокое место в поселке?

– Так точно, монсеньер, – ответил часовой, который, узнав герцога, почтительнейше отдал ему честь, – и не будь этих старых лип, при лунном свете были бы хорошо видны окрестности.

– Я так и думал, – молвил герцог, – вот я и велел принести эту лестницу, чтобы поверх деревьев обозреть местность. Ну-ка полезай, Орильи, или нет, лучше полезу я: начальник должен все видеть сам.

– А куда приставить лестницу, монсеньер? – спросил лицемерный слуга.

– Да куда угодно, хотя бы к этой стене.

Лестница была приставлена, и герцог стал подниматься.

Что касается часового, то, либо угадав намерение принца, либо из врожденного чувства скромности, он повернул голову в противоположную сторону. Герцог взобрался на самый верх лестницы, Орилъи остался внизу.

Комната, где Анри поместил Диану, была устлана циновками; в ней стояли массивная дубовая кровать с шерстяным пологом, стол и несколько стульев.

Весть о гибели герцога Анжуйского, полученная в лагере онисских кавалеристов, казалось, сняла с души Дианы тяжелое бремя. Она попросила Реми принести ей поесть, и он с величайшей радостью исполнил эту просьбу. Сейчас, впервые после того, как ей пришлось узнать о смерти отца, Диана прикоснулась к еде более существенной, чем кусок хлеба. В первый раз выпила она несколько капель рейнского вина, которое кавалеристы нашли в погребе и принесли дю Бушажу.

Как ни легок был этот ужин, но после него кровь Дианы, возбужденная сильными переживаниями и тяготами, выпавшими ей на долю, сильнее прилила к ее сердцу, чего не было уже давно. Реми увидел, что глаза ее слипаются, голова клонится на плечо. Он потихоньку вышел и лег у порога, потому что всегда так поступал со времени их отъезда из Парижа.

Вследствие этих-то его стараний обеспечить Диане спокойную ночь Орильи, поднявшись наверх, нашел Реми лежащим поперек коридора.

Диана же спала, облокотясь о стол, подперев голову рукой, откинувшись стройным, гибким станом на спинку высокого резного стула. Маленький железный светильник, стоявший на столе у еще наполовину полной тарелки, озарял эту картину, на первый взгляд столь мирную. А между тем здесь только что стихла буря, которой вскоре предстояло разразиться снова.

В хрустальном кубке лучилось чистое, как расплавленный алмаз, рейнское вино, едва пригубленное Дианой. Этот большой прозрачный сосуд в виде чаши, стоявший между головкой Дианы и лампой, смягчал ее свет и придавал особую нежность цвету лица спящей молодой женщины. Глаза Дианы были закрыты, на легких веках проступали голубоватые жилки, рот был нежно полуоткрыт, волосы отброшены назад поверх шерстяного капюшона, составлявшего часть грубой мужской одежды, которую Диана носила в дороге. Она предстала поистине небесным видением взглядам, которые намеревались дерзновенно раскрыть тайну ее уединения.

Восторг, вызванный этим зрелищем, выразился на лице и в движениях герцога; опершись руками о подоконник, он жадно глядел на представшее его взору чарующее создание. Но вдруг лицо герцога омрачилось, и он с лихорадочной поспешностью спустился на несколько ступенек вниз. Казалось, он хотел поскорее уйти от света, падавшего из окна. Очутившись в полумраке, он прислонился к стене, скрестил руки на груди и задумался.

Орильи, исподтишка наблюдавший за ним, подметил, что взор его устремлен в одну точку, как это бывает с человеком, перебирающим смутные далекие воспоминания.

Простояв минут десять в глубоком раздумье, герцог снова взобрался наверх и снова начал пристально глядеть в окно. Но, видимо, ему не удалось удостовериться в том, что он хотел себе уяснить, ибо его брови по-прежнему хмурились, а во взгляде была все та же неуверенность.

Неизвестно, долго ли пребывал бы он в таком положении, если бы к лестнице не подбежал Орильи.

– Спускайтесь скорее, монсеньер, – сказал он, – я слышу чьи-то шаги в конце ближайшей улицы.

Но вместо того, чтобы последовать этому совету, герцог стал спускаться медленно, все еще погруженный в воспоминания.

– Наконец-то! – произнес Орильи.

– А с какой стороны был шум? – спросил принц.

– Оттуда, – ответил Орильи, и рукой он указал в сторону какого-то темного переулка.

Герцог прислушался.

– Я ничего не слышу, – сказал он.

– Вероятно, тот, кто шел, спрятался. Какой-нибудь соглядатай следит за нами.

– Убери лестницу, – сказал принц.

Орильи повиновался. Тем временем герцог сел на одну из каменных скамей, установленных по обе стороны входной двери.

Шум не повторился, и никто не появился у выхода из переулка.

Орильи подошел к герцогу.

– Ну что, монсеньер, – спросил он, – хороша она?

– Дивно хороша, – мрачно ответил герцог.

– Почему же вы загрустили, монсеньер? Она вас увидела?

– Она спит.

– Что же вас в таком случае смущает?