Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

Жилы вздулись у Пашкиного отца на шее, что веревки, и на лбу, на висках заходили — загуляли морщины, как жилы. Он отрывисто, глухо рассмеялся, точно костями со стуком пошевелил под армяком. Обвел вокруг хмельным, ласково — щедрым взглядом, будто обнял накрепко Григория Евгеньевича, сломлинскую молодуху с дочкой — цветком на груди, присмиревших ребят, сердитую Татьяну Петровну. Заметил сынишку, который на подоконнике украдкой копался в узелке с едой, мягко притопнул валенками — чулками.

— Пашка, мерзавец, учись хорошенько! — рявкнул ои на весь коридор, подскочил, дернул любя за ухо. — Хорошенько, гляди, учись, гос — по — ди — ном станешь, негодяй!

— Человеком, — поправил Григорий Евгеньевич, выходя, красный, на свет. — Рисует он у вас замечательно.

— Пачкун, — согласился огорченно Таракан — большой и еще разок, по — настоящему, рванул Таракана — маленького за ухо, так что тот не в шутку зашипел, вывернулся из батькиной сердитой лапы. — Всю избу, стервец, разукрасил. Баба с дресвой не отдерет, не отмоет никак на рождество, жалится… В богомазы дорожка, в маляры, в пьяницы!

— Да почему же? В художники, картины рисовать!

— Городовых камнями, а? — не унимался столяр. — Вот это, Евгеньич, кар — ти — на!.. К чему? Добро‑то бывает тоже ра — азное…

Учитель поманил Пашкиного расходившегося отца на кухню, видать, желал еще порадоваться с ним, потолковать на свободе про Питер, всласть, как с Никитой Аладъиным, но Татьяна Петровна все время была настороже.

— Григорий Евгеньевич, займитесь с детьми. Ведите их в класс! — распорядилась она.

Стали прощаться, и тут Аленький цветочек не захотел слезать с материных рук, задал такой рев, как настоящий зверь лесной, чудо морское, в полный голос, совсем не похожий на мамкин. Сломлинская молодуха расстроилась. У малышей — первогодников, глядя на Людмилку, задрожали приметно губы и глазенки стали мокрые.

— Ой, мамуха, я с тобо — ой! Ой, домой хочу, маму — уха — а–а! — заливалась, ревела баловница — капризница, хоть уши затыкай.

Тут бы на нее и прикрикнуть учительнице, в самый аккурат получилось бы, по справедливости. Нет, не прикрикнула Татьяна Петровна, будто не умела совершенно этого делать.

Пришлось родителям поскорей убираться восвояси. Людмилку схватила в охапку Татьяна Петровна, и ловко так, будто каждый день этим занималась — маленьких на руках таскала. Она живо унесла к себе в комнату реву — брыкалку, ребята не успели как следует глаза вытаращить от изумления.

Ну и вечерок — диво на диве.

Глава X

САМОЕ ДОРОГОЕ

Прогорели дрова в печках, не подступишься к ним, жар так и пышет из раскрытых дверец, так и валит по всему коридору. Груды червонных углей замирают, тлеют тускло, но синие огоньки — бесенята со светлыми рожками еще скачут по углям на одной ножке, играют в перегонки и пятнашки. Григорий Евгеньевич подождал, как наказала Аграфена, пока бесенята, угомонясь, зарылись мордочками и рожками в горячее золото, прикрыл накрепко дверцы на защелки, поставил на свое место плотно вьюшки. Он не забыл и задвижки у самого потолка. Не поленился, принес из кухни табуретку, влез, задвинул железины до отказа. Скоро печная белая стена разогрелась на славу, — не дотронешься ладошкой, обжигает. Стало в классе тепло, удобно, лучше, чем днем, на уроках, а главное, необыкновенно. Поэтому ребята, как в воскресенье, когда бывали в школе, говорили шепотом, кашляли в кулаки и остерегались громко хлопать крышками парт.

В непривычной тишине и пустоте слышно было, как потрескивает керосин в лампах и стреляет мороз где‑то далеко в сосновой роще. Если сунуться на минуту к окну, продышать, протереть в инее глазок, то виден на улице ослепительный, от луны и холода, снег, намело сугробы по самые наличники, и оттого в классе кажется еще теплее и веселее. Матового, мягкого света ламп- $1молний» хватает на всех, даже с лишком. Должно быть, поэтому незаметно, как‑то само собой образовались в классе два царства — мальчишечье и девчоночье. У лампы, поставленной на учительский столик, за самим столом и на ближних к нему партах расположились вольготно мальчишки. Григорий Евгеньевич дал им всем интересное занятие — клеить картинки, а сам, зябко потирая руки, молча ходит по классу, какой‑то обрадованно — растревоженный и словно бы чуточку огорченный. У второй лампы возле печки, в тепленьком местечке, устроилась на партах Татьяна Петровна с девчонками. Людмилка — Аленький цветочек, разрумянясь не хуже своей мамки, довольная, будто и не ревела, не скандалила, занимается переводными картинками. Приклеив туманной, липучей стороной картинку в тетрадь, она, послюнив пальчик, сопя от удовольствия, трет, сдирает полегоньку, катышами, мокрую бумагу с рисунка. И все девчонки старательно занимаются этим увлекательным дельцем. Тут нужно и терпение, и ловкость, и сообразительность, как подступиться, чтобы не испортить рисунок, перевести его, не потревожив, в тетрадку. Мастерство заключалось в том, чтобы в самый последний, важнейший миг, снимая осторожно ногтем тонюсенькую бумажную пленочку, не задеть, боже упаси, не поцарапать картинки. Если ты сумел это сделать, тогда ждет тебя за подвиг награда: неразборчивая прежде картинка, так, серое какое‑то облачко, вдруг прояснится, ослепит тебя такими ярко — живыми, нетронутыми, влажными красками, прямо сама закричит от радости, что народилась на свет, а ты уж и подавно завизжишь во всю глотку. Не шевелись, замри, дай просохнуть картинке — она навсегда останется у тебя в тетрадке… Вот что такое переводные картинки, если хотите знать.

Эту забаву в школе и дома любили и мальчишки (картинки попадались и молодецкие — с кораблями, солдатами, воздушными шарами), но стало трудновато добывать даже паршивых ангелочков с крылышками, потому что переводные картинки исчезли в лавке Устина Павлыча и на станции, в кредитке, пропали вместе с сахаром, солью, подсолнечным маслом и керосином. Наверное. Татьяна Петровна разжилась этим богатством в уездном городе, когда ездила получать жалованье, иначе откуда же взяться в школе переводным картинкам?

Поразительно, уму непостижимо, оказывается, Татьяна Петровна не только кричит, ставит провинившихся ребят в угол, стучит камертоном, она еще иногда, в добрый час, и балует их, как Григорий Евгеньевич! Почему же некоторые слепые разини до сей поры этого не замечали? А ведь могло бы и им давно перепасть кое‑что хорошенькое и от Татьяны Петровны, жалость‑то какая! Те же переводные картинки могли перепасть, их ведь можно потом менять на что душеньке угодно. И перевел, усладил себя досыта и сменял — в убытке не остался, один барыш. Ах, ну и ошибка же произошла страшенная, ровно в трудной задачке с дробями! Запутались, пустые башки, кажинный день в школе торчат с утра до вечера, а ничего толком не видят и не понимают.

По правде сказать, мальчишки, занимаясь своим мужским делом, посматривали на девчонок не из‑за одних переводных картинок. Там, в девчоночьем царстве, творилось потихоньку чудо еще почище: Катька Растрепа, бледная, как непереведенная картинка, стояла тумбой, потупившись, у печки, а Татьяна Петровна, на коленях, не хуже горбатой Аграфены, с полным ртом булавок, с Пашкиным отобранным ножиком и мелом в руках, примеряла на нее, на Растрепу, свое старое зимнее пальто. Одежина была коричневая, почти новая, совсем немножко тронутая молью, с настоящим меховым, чуть потертым сзади лисьим воротником, ну как из магазина или с ярмарки. Все понимали, что собирается делать учительница. Одна Растрепа, кажется, не соображала ни капельки, не могла повернуться, когда ее просили. Татьяна Петровна, сердясь, покрикивая, вертела ее, как куклу, во все стороны, порола ножом подкладку и подол, вкалывала булавки, расписывала Катьку мелом, ровно школьную доску.

Глядя во все глаза на это диво дивное, Шурка не мог себе представить, вообразить, как будет Растрепа щеголять в дорогом, настоящем пальто Татьяны Петровны, да еще коричневом, с меховым взаправдашним воротником и костяными большущими пуговицами. Поди — как задерет нос — и не подступишься! Вот мамка‑то ее ахнет, увидев дочку в обновке, пожалуй, с радости заголосит — заскрипит шибче, чем она это делала осенью, защищая от волостного писаря чужих коров. Теперь ей не придется делить с Катькой вытянутую с версту вязанку. Растрепа обойдется и без вигоневого платка — до школы, если бегом бежать, близехонько, можно в крайности воротник меховой поднять, уши и не отмерзнут, а голове и подавно ничего не сделается: волосищ у Катьки прорва, на двух пискуш хватит и останется, и рыжие, как огонь, волосы, тёплые. Еще бы валенцами ей разжиться, не таскать рваные, на веревочных подошвах, мамкины шлемы. Стала бы Растрепа в новом пальто и черных катанках самой богатой, счастливой девчонкой в округе.