Empire V. Бэтман Аполло - Виктор Олегович Пелевин

против. Но чтоб было… — он пошевелил пальцами в воздухе, — семейно и ласково… Пушисто как-нибудь… Подумайте. И без самодеятельности — прислать на утверждение…

— Есть, — хрипло выдохнул Самарцев.

Халдеи ждали дальнейших указаний, но Энлиль Маратович сидел молча, с закрытыми глазами — и только изредка трогал струны.

Халдеи возобновили движение к выходу. Как и в прошлый раз, большую часть пути они пятились, повернувшись к нам лицами — словно ожидая, что Энлиль Маратович передумает и попросит их остаться. Но он не передумал, и дверь за ними закрылась.

— Вы даже не сказали ничего, — прошептал я восхищенно. — Только чуть-чуть подтолкнули… Они ведь будут уверены, что они сами! И, самое смешное, будут правы…

— Вот так и управляют миром. Учись.

— Хорошо вы с ними умеете, — сказал я. — Выглядите таким генералом-дурачком.

— Дурачком, который умнее, потому что он начальник. В России другого ума не понимают. А как тебе балалайка?

— Круто, — сказал я. — Правда круто.

— Мне тоже нравится. Это Мардук изобрел. Позволяет взять музыкальную паузу. Специально такие тембры подобрали, чтобы у халдеев в животе плохо делалось. Целая научная группа думала…

— А против чего конкретно протест? — спросил я. — Они не сказали.

Энлиль Маратович наморщился.

— Какая разница. Я туда не смотрел.

— Вам что, не интересно?

— Я и так знаю. Вернее, не знаю, но все равно знаю.

— Не понимаю, — сказал я растерянно.

Энлиль Маратович посмотрел на меня с грустью.

— Как ты еще молод, Рама. Вампир должен уметь не только прикидываться дураком — что, кстати, выходит у тебя замечательно. Он должен быть умнее любого из прислуживающих ему халдеев. Ты знаешь, откуда берется протест?

Я пожал плечами.

Энлиль Маратович легонько провел пальцем по струнам. Балалайка откликнулась — тревожно и зло.

— Дракула объяснил тебе, что этот мир — мир страдания, — сказал он. — Любая радость в нем мимолетна. Она берет начало в боли и растворяется в ней. Но люди находятся в постоянном окружении образов счастья. Ритуал потребления учит человека изображать восторг от того, что по сути является навязанной ему суетой и мукой. Все массовое искусство обрывается хэппи-эндом, который обманчиво продлевает счастье в вечность. Все другие шаблоны запрещены. Вроде и дураку понятно, что за следующим поворотом дороги — старость и смерть. Но дураку не дают задуматься, потому что образы радости и успеха бомбардируют его со всех сторон.

— Я помню, — сказал я. — Это как помидоры, которые лучше растут под мажорную музыку.

— Именно, — кивнул Энлиль Маратович. — При такой обработке человек дает больше баблоса. Но на самом деле счастье — лишь блесна. Анимация на экране, свисающем с прибитого к голове кронштейна. К этому экрану приблизиться невозможно, потому что куда бы ты ни шел, экран будет перемещаться вместе с тобой.

— Вы хотите сказать, счастливых людей вообще нет?

— Есть временно счастливые. Ни один человек в мире не может быть счастливее собственного тела. А человеческое тело несчастно по природе. Оно занято тем, что медленно умирает. У человека, даже здорового, почти всегда что-нибудь болит. Это, так сказать, верхняя граница счастья. Но можно быть значительно несчастнее своего тела — и это уникальное человеческое ноу-хау.

— А какая тут связь с протестом?

— Самая прямая. В повседневной действительности человек испытывает вовсе не тот перманентный оргазм, образы которого окружают его со всех сторон. Он испытывает постоянно нарастающие с возрастом муки, кончающиеся смертью. Такова естественная природа вещей. Но из-за бомбардировки образами счастья и удачи человек приходит к убеждению, что его кто-то обманул и ограбил. Потому что его жизнь совсем не похожа на рай из промывающего его голову информационного потока.

— Это точно, — вздохнул я.

— Протест и есть попытка прорваться от ежедневного мучения к блаженству, обещанному всей суммой человеческой культуры. Удивительно подлой культуры, между нами говоря — потому что она гипнотизирует и лжет даже тогда, когда делает вид, что обличает и срывает маски.

— Но разве не важно, против кого протест?

— Протест всегда направлен против свойственного жизни страдания, Рама. А повернуть его можно на любого, кого мы назначим это страдание олицетворять. В России удобно переводить все стрелки на власть, потому что она отвечает за все. Даже за смену времен года. Но можно на кого угодно. Можно на кавказцев. Можно на евреев. Можно на чекистов. Можно на олигархов. Можно на гастарбайтеров. Можно на масонов. Или на каких-нибудь еще глупых и несчастных терпил. Потому что никого другого среди людей нет вообще.

— А под каким лозунгом начнутся события?

— Это пусть Самарцев вникает. Важно дать людям чувство, что они что-то могут. Без эмоциональной вовлеченности в драму жизни ни гламур, ни дискурс не работают. Здесь халдеи совершенно правы. Пусть люди поверят в свою силу. Дайте офисному пролетарию закричать «yes we can!» в промежутке между поносом и гриппом. И все будет хорошо. Люфт в головах уйдет. Народ опять начнет смотреть сериалы, искать моральных авторитетов в сфере шоу-бизнеса и строгать для нас по ночам новых буратин. А мы надолго скроемся в самую плотную тень…

— Но зачем же по яйцам бить? — спросил я совсем тихо.

— Затем, — сказал Энлиль Маратович, — что в идеале все действия властей должны вызывать тягостное недоумение и душевную скорбь, терзая людские сердца необъяснимой злобой и тупостью… Главная задача российского государства вовсе не в том, чтобы обогатить чиновника. Она в том, чтобы сделать человеческую жизнь невыносимой.

— И тогда, — продолжил я язвительно, — ум «Б» выделит еще больше страдания, и мы, хозяева жизни, всосем его в виде баблоса?

Энлиль Маратович посмотрел на меня долгим взглядом.

— Нет, Рама, совсем нет. Свой баблос мы отобъем и так. Мы это делаем из сострадания к людям. То, о чем я говорю — это уникальная особенность российской культуры. Мы называем ее «Щит Родины».

— От чего же он защищает людей?

— От них самих, Рама. Людьми надо