Мифология греков и римлян - Лосев Алексей Федорович

В IV томе, в котором собрана римская антология, на первом плане опять–таки Аполлон как Солнце (4, 1; 75, 2; 76, 3; 79, 5; 139, 19, 25, 38, 47; 177, 67; 320, 1 и сл.; 362, 2; 369, 1; 377, 6; 420, 25, 34; 131 — 135; 138, 147, 543, 25, 32, 36). На это последнее 543–е стихотворение следует обратить особое внимание, так как оно представляет собою воспевание Феба–Солнца со всей его значимостью для времен года и космоса, со всей его живительной силой; он приравнивается здесь даже Юпитеру. Для римской литературы это редкость, поскольку приведенные сейчас нами тексты из римской антологии, хотя и содержат некоторые поэтические приемы или риторические обороты, все же, однако, поражают своей трафаретностью и однообразием. Аполлон в контексте искусства трактуется в стихотворениях 91, 5 и сл.; 115, 2; 128, 4; 205, 3; 267; 302, 1 и сл.; 307, 91; 312, 1 и сл.; 314, 1—6. Несколько стихотворений из антологии посвящено известным уже мифам. Это стихотворение 127, 3— 6 (при рождении Гермафродита Аполлон хотел, чтобы он был мальчиком и погиб на воде). Аполлон выступает в мифе об Алкесте — 205, 11, 19, 23, 32, 50, 60, 67, 70, 81, 97; о традиционной беспомощности Аполлона с Гиацинтом говорят стихотворения 347 и 348. В стихотворениях о Дафне (352) и Марсии (353) Аполлон не упоминается; заявление Аполлона о возможности исцеления Телефа при помощи копья Ахилла — в стихотворениях 364, 7 и сл. Рассказ о романе Ареса и Афродиты, где последняя желает, чтобы Аполлона, который раскрыл ее преступление, постигла такая же неприятность, как и ее, читаем в стихотворении 205, 108 (имеется в виду любовь Аполлона–Солнца к Персеиде и любовь его дочери Пасифаи к быку). Об Аполлоне и Асклепии, связанных между собой как исцелители болезней, — в стихотворении 523, 5, об Аполлоне как исцелителе — 421, 5, 13, 18.

О клятве луком Аполлона — стихотворение 379, 11; о жертвах Фебу и отцу Лиэю (Вакху) — 207, 113 и сл.; 94, 1—6— просьба к Аполлону о деньгах. Аполлон красивый— 183, 7. Интересно четверостишие 414, в котором Аполлон и Либер трактуются как происшедшие из огня и сами огненные, причем один уничтожает мрак ночи, а другой — мрак души.

Наконец, в V томе собрания Беренса на первом месте тоже Феб–Солнце: у Намациана (I 57, 483; II 28), у Авиана (4, 11), у Драконтия (VIII 369, 467; X 4), у Прискиана (II 45, 1012; LIX 9, 42; LXXXIX). Отдельные упоминания встречаем: L 70, LIV 6, 11 (Аполлон и Музы), LIII 26 (Аполлон и Дафна), LXXXIV (Аполлон и Пан). У Драконтия Аполлон — Фимбрейский (VIII 184), пастух (206), почитается Приамом (211), (IX 100) не враждебен грекам. У Прискиана он (I 142) Дельфийский, пророк; у Авиана (22, 2) дает двусмысленные ответы и (17), будучи мудрым, смеется над жребием людей.

Таким образом, второстепенные римские поэты, собранные в пятитомнике Беренса, не вносят ничего нового в мифологию Аполлона, трактуя этого последнего весьма однообразно — как Солнце, как покровителя искусства или пастухов, если не считать двух–трех более выразительных текстов.

Везде здесь, да и вообще для всей поздней античности солнечная природа Аполлона является почти каким–то догматом. Из рассмотренных нами римских поэтов один анонимный текст об Аполлоне–Солнце в полном смысле слова можно рассматривать как резюмирующий в отношении бесконечно разнообразных мотивов, разбросанных всюду в позднеримской литературе и выражающих каждый раз какую–нибудь одну более или менее важную его черту. Приведем уже упомянутое стихотворение 543 из IV тома Беренса в прозаическом переводе А. А. Тахо–Годи:

«Когда могущественная природа разделяла вселенную и землю, само солнце дало начало дню. Оно рассеяло на небе недвижные облака и по розовому миру распространило свой лик. Еще прекраснее заблистали созвездия в своем вечном движении, ибо день без Солнца есть хаос [темное пространство]. Отсюда мы начали узнавать свет и чувствовать шафранную теплоту неба; отсюда одушевленные семена природы создают людей; потом создался весь род животных, крылатых, наземных и плавающих, что небо, что земля держит, что несет на себе вода. Потом разлилась теплота, держащая весь мир, расстилая сладостные дары струящейся, как мед, жизни.

Вместе с розовой бездной восстают обычною чредою кони, воздымая свои ноздри и выдыхая из своей груди светлое пламя. Солнце рушит мрак и, сверкая с золотисто–розового востока, рассеивает пламенеющие светы в эфирных просторах. Там, где Титан уже восходит в шафранный мир, разверзается все темное, что только ни скрывала молчаливая ночь. Вскоре засияли леса, и поля, и цветущие пашни. В те времена покоится тихое море в своей целине и реки со своими зеленеющими волнами. Золотой свет мчится сквозь трепетные волны. Вскоре, однако, натягиваются сверкающие поводья крылатоногих коней.

Там золотая ось. Колесница пылает золотом, в то время как она, сияя драгоценностями, подражает лучам самого Феба. Он подъемлет владычество над миром. Он святит времена среди эфирных валов, воздымая свою блестящую голову ввысь. Он — единственный бог, имеющий силу над миром, которого позволено созерцать нам очами и который вспомоществует нам ходить по цветущим полям. О дивное творение мощи, что управляет пламенем и своим огнем возглавляет при помощи лучей человеческие чувства! Здесь зарождает он тела, там — жизнь, там все им управляется.

Ибо учит Феникс, возрожденный из пепла, о том, как получают жизнь все тела прикосновением Феба. Он стремится от смерти к жизни, стремится к жизненной силе после умирания. Он рождается, чтобы погибнуть, и погибает, чтобы родиться от огня. Столько раз он в одно и то же время падает и восстает и вместе с тем опять погибает. Восседает он на утесе. Захватывается он лучами и сиянием Феба. Впитывает он жар, насылаемый смертью, что вечно возвращается.

Солнце — то, что разливается по землям пурпурным светом. Солнце — то, навстречу чему земля выдыхает свои ароматы в вешние дни. Солнце — то, для чего живописные луга зеленеют тучными травами.

Солнце — зеркало неба, символ божественного величия. Солнце — вечно юное. Оно рассекает палящую ось [мира]. Солнце — лик мира и крылатый центр неба. Солнце — Либер, Солнце — кормящая Церера, Солнце — сам Юпитер. Солнце — белило Тривии [текст допускает несколько чтений]. В нем присутствуют тысячи божеств. Солнце — то, что разливает лучи четырехконной колесницей. Солнце сверкает ранним утром на гиперионовом востоке. Солнце возвращает со светом день, разукрашивая Олимп. Солнце — то, на чей восход откликается мелодией нежная лира. Солнце — то, при чьем погружении морская волна сохраняет тепло. Солнце — лето, осень, зима. Солнце также весна благодатная. Солнце — век и месяц. Солнце — день, год и час. Солнце — шар эфирный, оно и свет золотой мира. Солнце благотворно пахарям, а также благоприятно морякам на волнах. Солнце возвращает все то, что только ни способно к переходам в иное состояние. Солнце — то, от вечного движения чего звезды бледнеют. Солнце — то, чему отвечает море спокойным сияньем. Солнце — то, чему дано все освещать палящим жаром. Солнце — краса мира и неба. Солнце — для всех одно и то же. Солнце — краса ночи и света. Солнце — конец и начало».

Это, конечно, не есть древний фетишизм. Но это, несомненно, есть реставрация фетишизма. Это и не есть учение о Солнце как просто об объекте астрономии, ибо Солнцу здесь все же приписаны божественно–демонические функции. Мы уже знакомились с философской реставрацией солнечного фетишизма, например, у Плутарха (стр. 559), у Юлиана (стр. 592—593), встретимся с нею и у Макробия. Здесь же перед нами художественно–астрономическая и художественно–философская реставрация древнего фетишизма в век перезрелой культуры, когда индивидуальному художественному творчеству дается настолько большой простор, что фетишизм художественно изображаемого здесь предмета уже отходит на второй план, а кое–где и совсем замирает.

ж) Поэты конца Римской империи заслужили дурную славу своим якобы формализмом и напыщенной риторикой. До некоторой степени это действительно так. Однако такое представление создалось в результате плохой изученности этой эпохи и отсутствия надежных исследований, которые бы давали возможность на основании исчерпывающих материалов высказывать те или иные самоочевидные истины об этом периоде. Мы коснемся здесь только двух поэтов IV—V вв. н. э. — Авсония и Клавдиана. Наряду с большим пристрастием к риторике и формализму они обнаруживают утонченный стиль. Правда, мифология осталась почти незатронутой этим стилем позднеримской литературы. Но было бы странно ожидать, чтобы решительно все античные мифы подверглись здесь соответствующей поэтической обработке.