Лезвие бритвы - Иван Ефремов

– Вы хотите сказать, что надо сначала сто раз отмерить?

– Совершенно правильно. И молча, если не втайне, чтобы не вызвать ажиотажа у легковерных людей или приговоренных, хватающихся за соломинку. Настоящая наука поступает так, чтобы не будить напрасных надежд. Поэтому и вы будете молчать, и я тем более. Наука с каждым годом все больше становится массовой профессией, пользующейся большим уважением и неплохо оплачиваемой, но пока еще не выработавшей способов быстро распознавать бездельников, халтурщиков и обманщиков, маскирующихся под ученых. Вот почему именно в наше время ученые должны быть особенно осторожными и не оставлять пены на чистой воде научных исканий.

Глава 3

Звенья цепи

В большой столовой Андреевых стало тесно от гостей, собравшихся на проводы полюбившихся сибиряков. Ирина переглядывалась с Ритой, кого-то ожидая. Наконец выскочившая на очередной звонок Рита вернулась и поманила Ирину, шепнув: «Она!»

«Она» была встречена громовым восклицанием самого хозяина:

– Ага! Явилась наконец таинственная Сима, сиречь Гарун аль-Рашид! Подать сюда!

Профессор завладел обеими руками смущенной Симы, одобрительно оглядывая ее. На помощь поспешила Екатерина Алексеевна.

Укоризненно качая головой, она увела гостью знакомиться с Селезневым. Сибиряк стал приглашать Симу приехать, «чтобы обучить наших девчонок на мужицкую погибель».

– Смотрю на мою Ирину, какая стала, – продолжал охотник, – ходила вразвалку, будто утка, а теперь то плывет лебедью, то вытанцовывает кобылицей.

– Отец! – с возмущением крикнула позади Ирина. – Вы не слушайте его, Серафима Юрьевна. Так уж заведено в тайге, чтоб друг друга поддразнивать. Сколько я вытерпела, вы и представить не можете!

Ирина увлекла Симу в угол, оккупированный молодежью. Рита удалилась за пианино, сосредоточенно копаясь в кипе нот.

– Хочешь, мы тебе споем «Геологов»? – обратилась она к отцу.

– Не надо, ерунда! Музыка хороша, а слова глупые. Она все клянется в верности и его убеждает, что, мол, не изменю. Очень старомодно! Все хорошо, что соответствует времени, даже если мы, старики, это не всегда понимаем. Только бывает, что «современность» оказывается фальшивой. Нередко это возвращение вспять, к тому, что уже было, и далеко не лучшему, как вы скажете: «Типичное не то».

– А конкретно? – спросила Рита.

– Ну вот, например, мы, наше поколение, считали идеальным героем стойкого, немногословного, сдержанного мужчину. А сейчас на Западе, да и у нас, появился тоже герой многих книг и кинофильмов – нежно-чувствительный, а то и вовсе истеричный, болтливый остряк, шумный, резкий, разбросанный. Это, по-моему, возвращение к идеалам Средневековья. И тогда и сейчас это заядлый горожанин, в этом все дело.

– И что тебе не нравится?

– Идеал не нравится. Я считаю его возвратом к старому, худшему изданию человека. Противно, до чего обидчивы и сентиментальны такие молодцы. А за обидчивостью кроется сознание собственной неполноценности, за сентиментальностью – жестокость.

– Ого, Леонид Кириллович, – сказал Гирин, – не ожидал у вас такого классического для психолога подхода! Согласен! Скажу больше – психиатров тревожит новая мода длинных волос у мужчин, кружевных манжет и пестрых рубашек. Это намечается тенденция к женственности, слабости, отсутствию желания быть сильным.

– Позвольте! – раздалось сразу несколько голосов, но резкий звонок в передней прервал разговор.

– Кто бы это мог быть? – недоуменно спросила Екатерина Алексеевна. – Открой, Рита!

В столовую вошел быстрый, суховатый и смуглый человек.

– А, Солтамурад! – приветливо воскликнул профессор. – Очень рад, милости прошу. Товарищи, это Солтамурад Бехоев, товарищ моего ученика Ивернева, который в Индии. Солтамурад – знаток индийских языков!

– Уж и знаток! – поморщился чеченец. – Незрелый еще. Простите, не знал, что у вас гости. Евгения Сергеевна велела зайти, когда буду у вас в Москве, спросить, нет ли чего нового.

– Пока нет. Однако вам придется побыть с нами. Присаживайтесь. Вы чем-то взволнованы?

– Нет, понимаете, какое дело. Пошел звонить вам по автомату. Один телефон испорчен, стекла в будке выбиты. Другой тоже испорчен, и тоже стекло выбито. Дальше иду, смотрю, вывеска разбита. Мало того, только повернул за угол, в меня из рогатки трах! Я быстрый, приметил мальчишку, побежал, догнал. Паршивец завизжал, будто я его зарезал. Выскочили какие-то люди, орут: «Чего ты дитя бьешь, уходи, пока цел!» Я говорю: «Это не дитя, а хулиган, трус заугольный». А мне кричат: «Сам хулиган, убирайся, скажи спасибо, что в милицию не сдали, видели, как дитя мордовал». Я плюнул и пошел. Обидно, разве так можно детей воспитывать? Кто будет из него, труса паршивого? Напакостил и спрятался, так жить учат? Ему же в коммунизм идти! Слов нет, район у вас красивый, новый, а народ еще не хозяин! Разве хозяин будет портить свое же, обижать людей? Холуй это, а не хозяин!

– Ладно, Солтамурад, не кипятитесь. Не все здесь такие, можете нам поверить.

– Однако многое изменилось даже с тех пор, как я начинал свои первые экспедиции, – сказал Андреев. – Ушли в прошлое отсутствие запоров в деревнях, старые, покинутые, но нетронутые часовенки на русском Севере, древние надписи и изваяния на степных холмах. Теперь почему-то немало людей старается сокрушить, разбить, испакостить не охраняемые ничем, кроме благоговения к человеческому труду и искусству, вещи, до сей поры стоявшие сотни лет.

– Все тот же признак антисоциальной поврежденной психики, о котором я только что говорил, – сказал Гирин, – чем дальше, тем больше он усиливается, не только на Западе, но уже и на Востоке. Все чаще случаются взрывы самолетов в воздухе, стрельба по невинным ни в чем случайным прохожим, дикая расправа со старинными произведениями искусства, составляющими славу народа, вроде датской Русалочки.

– Почему же еще и с произведениями искусства? – спросил Солтамурад.

– Произведения искусства в поврежденной психике вызывают такую же ярость, как, например, обнаженные изваяния, женская красота или танцы. Чувство своей неполноценности, ущербности и неодолимое желание компенсации торжества – параноидальный комплекс. Раз «Глаша не наша», – Гирин вспомнил поговорку, – «то бей ее, сволочь такую!».

Я помню Петроград в первые годы Советской республики, когда стояли нетронутые и не охраняемые никем, кроме народной совести, особняки с полами цветного дерева, фресками, зеркалами, даже мебелью, а в их садиках и дворах – прекрасные статуи. Все целехонькое. А теперь у нас боятся поставить красивое изваяние даже на городской площади!