История второй русской революции - Павел Милюков

Сможет ли пролетариат «привести в движение» новый государственный аппарат? Для этого есть средство «посильнее законов конвента и его гильотины». «Гильотина только сламывала активное сопротивление: нам этого мало: ...нам надо сломить и пассивное, более вредное сопротивление...». «Недостаточно» «убрать вон» капиталистов; надо поставить их на государственную службу». Это сделает хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность. «Кто не работает, тот не должен есть». «Советы введут рабочую книжку для богатых». «Особенно упорных придется наказывать конфискацией всего имущества и тюрьмой».

Но это еще не все. Государственный аппарат старой России «приводили в движение» 130 000 помещиков. Неужели не смогут управлять Россией 240 000 членов партии большевиков, представляющие не менее 1 миллиона взрослого населения? Мы можем «удесятерить этот аппарат», привлекая бедноту «к повседневной работе управления государством». Сумеют ли они? Да, если им придется проводить «революционные меры, как распределение жилых помещений в интересах бедноты (известное впоследствии “уплотнение” квартир), распределение продуктов продовольствия, одежды, обуви в городе, земли в деревне...» «Разумеется, неизбежны ошибки, но... разве может быть иной путь к обучению народа управлять самим собой, как не путь практики?» «Самое главное — внушить угнетенным и трудящимся доверие в свои силы, показать им на практике, что они могут и должны взяться сами за правильное, строжайшее, упорядоченное, организованное распределение хлеба, всякой пищи, молока, квартир и т. д. в интересах бедноты».

Пятый аргумент: большевики не удержат положения, ибо «обстановка сложная».., но когда же она не бывает сложна во время настоящих революций? «Революция есть самая острая, бешеная, отчаянная классовая борьба и гражданская война. Ни одна великая революция не обходилась без гражданской войны».

Шестой аргумент и последний: победа пролетариата вызовет напор враждебных сил, который сметет и пролетариат, и всю революцию. Ленин отвечает: «Не запугаете». «Видели мы эти враждебные силы и этот напор в корниловщине». Это не гражданская война будет, а безнадежнейший бунт кучки корниловцев, «который может довести народ до исступления» и «спровоцировать его на повторение в широких масштабах того, что было в Выборге»... «А силу сопротивления пролетариата и беднейших крестьян мы еще не видели... Только тогда, когда десятки миллионов людей, раздавленных нуждой и капиталистическим рабством, увидят на опыте, почувствуют, что власть в государстве досталась угнетенным классам, — только тогда проявится то, что Энгельс называет «скрытым социализмом»: на каждые десять тысяч открытых поднимется по миллиону новых борцов, доселе политически спавших». «Республики капиталистов с помещиками голодный не может отличить от монархии», и народом овладевает апатия, равнодушие. «А вот когда последний чернорабочий либо безработный, каждая кухарка, всякий разоренный крестьянин увидит — не из газет, а собственными глазами, — что пролетарская власть не раболепствует перед богатством, а помогает бедноте.. , что она берет лишние продукты у тунеядцев и помогает голодным, что она вселяет принудительно бесприютных в квартиры богачей, что она заставляет богатых платить за молоко, но не дает им ни одной капли молока, пока не снабжены дети бедных, что земля переходит к трудящимся, фабрики и банки — под контроль рабочих, что за укрывательство богатства миллионеров ждет немедленная и серьезная кара, — вот когда увидит это и почувствует это, тогда никакие силы капиталистов и кулаков... не победят народной революции, а напротив, она победит весь мир, ибо во всех странах зреет социалистический переворот».

Последний утопический припев, конечно, не лишает всех этих рассуждений весьма реалистической подкладки. Это, разумеется, не социализм. Но это демагогия, и весьма действенная, особенно при слабости и бесформенности русских классовых надстроек и при податливости неподготовленной массы на всякие эксперименты. Впредь до разочарования в последствиях этих экспериментов расчет Ленина на массы совершенно правилен. А после этого? Но в промежутке ведь будет создан «новый государственный аппарат». Хотя Ленин и предлагает переименовать свою партию в «коммунистическую», но в федерирование коммун снизу он плохо верит. В социализме он скорее сенсимонист, чем фурьерист, и анархические аргументы ему совершенно чужды. Он централист и государственник и больше всего рассчитывает на меры прямого государственного насилия. Возражая «реформисту» Базарову, он говорит: «Государство, милые люди, есть понятие классовое. Государство есть орган, или машина, насилия одного класса над другим. Пока оно есть машина для насилия буржуазии над пролетариатом, до тех пор пролетарский лозунг может быть лишь один: разрушение этого государства. А когда государство будет пролетарским, когда оно будет машиной насилия пролетариата над буржуазией, тогда мы вполне и безусловно за твердую власть и за централизм». И тогда, во имя интересов пролетариата и бедноты, новый государственный аппарат насилия сумеет дисциплинировать и подтянуть и саму бедноту.

В «послесловии» к брошюре Ленин очень кстати объясняет, почему в июле и раньше большевики не хотели стать властью и почему в октябре они вовсе не собираются следовать «тупоумному» совету «Новой жизни» — остаться «непобедимыми, занимая оборонительную позицию в «гражданской войне» и не принимая на себя наступательной инициативы». Ответ Ленина мог служить ответом также и тем, кто находит, что лучше было пустить большевиков к власти раньше, когда они были менее организованы и не имели еще на своей стороне масс. Тогда, отвечает Ленин, мы и не пошли бы на этот эксперимент. «Если у революционной партии нет большинства в передовых отрядах революционных классов и в стране, то не может быть речи о восстании. Кроме того, для него нужно: 1) нарастание революции в общенациональном масштабе; 2) полный моральный и политический крах старого, например «коалиционного», правительства; 3) большие колебания в лагере всех промежуточных элементов, то есть тех, кто не вполне за правительство, хотя вчера был вполне за него». Наблюдая за этими признаками, большевики 3-5 июля сознательно «удержали гражданскую войну в пределах начатка», вовсе «не задаваясь целью восстания». «Лишь гораздо позднее, чем в июле 1917 г., большевики получили большинство в столичных Советах и в стране». Именно после 3-5 июля, именно в связи с разоблачениями господ Церетели их июльской политикой, именно в связи с тем, что массы увидали в большевиках своих передовых борцов, а в социал-блокистах — изменников, начинается развал эсеров и меньшевиков.

Этот развал еще до корниловщины вполне доказан выборами 20 августа в Питере, давшими победу большевикам и разгром «социал-блоки-стов» (...процент голосов за большевиков возрос с 20 до 33 %, а абсолютное число голосов за них уменьшилось всего на 10 %; процент голосов всех «средних» уменьшился с 58 до 44 %, а абсолютное число голосов их уменьшилось на 60 %).

Развал эсеров и меньшевиков после июльских дней и до корниловских доказан также ростом «левого» крыла в обеих партиях, достигшего почти 40%. Таким образом, теперь, после того как «пролетарская партия выиграла гигантски», теперь нужно дать ей иной совет, чем дает «Новая жизнь»: «не отходи от кипящих масс к “Молчалиным демократии” и, «если восставать, то переходи в наступление, пока силы врага разрознены». «Захватывай врага врасплох», — так говорит сам Маркс, цитируя слова «величайшего мастера революционной тактики Дантона: смелость, смелость и еще раз смелость». «Ни одного дня, ни одного лишнего часа не потерпят правительства Керенского рабочие и солдаты, знающие, что советское правительство даст немедленное предложение справедливого мира всем воюющим, а следовательно, даст, по всей вероятности, немедленное перемирие и скорый мир. Ни одного дня, ни одного лишнего часа не потерпят солдаты нашей крестьянской армии, чтобы оставалось вопреки воле Советов правительство Керенского, военными мерами усмиряющее крестьянское восстание».

«Если же в объективных условиях момента коренится неизбежность или хотя бы только вероятность гражданской войны, тогда как можно ставить во главе угла съезд Советов или Учредительное собрание?.. Что же, голодный согласится ждать два месяца?.. Или история русской революции, шедшая с 27 февраля по 30 сентября необыкновенно бурно и темпом неслыханно быстрым, пойдет с 1 по 29 октября (день открытия Учредительного собрания) темпом архиспокойным, мирным, легальноуравновешенным» и даст возможность «во главу угла тактики класть мирные конституционно-легальные, юридически и парламентски “простые” вещи, вроде... Учредительного собрания?» «Но ведь это было бы просто смехотворно, господа, ведь это же сплошная издевка и над марксизмом, и над всякой логикой вообще».