Государство и революции - Шамбаров Валерий Евгеньевич

Но вообще-то, даже если учесть все особенности и тонкости, вскрыть и проследить причинно-следственные связи, то все равно попытки осмысления процессов 1988-91 гг. оказываются односторонними и не дают их исчерпывающего объяснения. Потому что на резких исторических поворотах всегда присутствует некое иррациональное начало. Кардинально и «вдруг» меняется само мышление, стереотипы поведения, системы ценностей. События перестают вписываться в рамки прежних закономерностей. Какие-то величины, казавшиеся незыблемыми, внезапно ломаются, а то, что было второстепенным, столь же внезапно выходит на первый план. Меняется сама атмосфера. И описать это явление на уровне логических построений вряд ли возможно вообще.

Пожалуй, стоит проиллюстрировать такие изменения менталитета несколькими примерами не «исторического», а «эпизодического» уровня — из тех фактов, что становились по тем временам вполне будничными и заурядными. Скажем, в предшествующих главах уже упоминалось, как в 1968 г. восемь энтузиастов вышли к Лобному месту на демонстрацию, протестуя против вторжения в Чехословакию — тогда они мгновенно были избиты, повязаны, а случайные прохожие, уж конечно же, сразу кинулись разбегаться подальше от опасного места, так что свидетелями акции стали разве что заранее предупрежденные западные журналисты. Но вот возьмем 1989 год. Один мой товарищ невольно стал свидетелем случая, как группа совсем молодых демсоюзников решила повторить эту акцию и там же, на Лобном месте устроила демонстрацию против расправы с китайскими студентами на площади Тяньаньмынь.

Отчаянных мальчишек и девчонок тоже задержали. Но бить в открытую уже остереглись, потому что вокруг мгновенно собралась толпа. Она еще не заступалась за арестованных, но пассивное сочувствие им выражала вполне определенно. Демонстрантов увели, а агент в штатском пошел от одного к другому на предмет сбора свидетельских показаний о "нарушении общественного порядка". Люди не расходились, страха перед ним не выказывали, но все до единого заявляли ему в глаза, что никакой демонстрации не видели и ничего не слышали. Только одна дебелая женщина, по виду — провинциалка, приехавшая в Москву за продуктами и нагруженная сумками из близлежащего ГУМа, заикнулась было: "А вот я видела…" Но какой-то работяга небритого вида, не имевший к демонстрантам ни малейшего отношения, протиснулся к ней и заговорщически шикнул: "Тебе что, тетка, жить надоело? Только посмей настучать — из Москвы не уедешь!" Она и язык прикусила.

А другой мужчина, когда приблизился чекист, демонстративно потянул носом воздух и объявил: "Что-то шакалом попахивает!" Агент ринулся к нему, схватил за рукав и воззвал к окружающим: "Вы слышали? Все слышали оскорбление личности?" На что мужчина громко и внятно принялся разъяснять: "А никакого оскорбления не было! Я вовсе не называл вас шакалом, а только сказал, что пахнет шакалом!" И вся толпа, под сотню человек, восторженно подхватила игру: "Точно, точно! Он не говорил, что вы — шакал! Он сказал пахнет шакалом!" Чекист, со всех сторон поливаемый такими шуточками, поспешил ретироваться восвояси, так и оставшись без улова. Разумеется, такое показалось бы невозможным и нереальным еще в 1988-м, в 87-м, в 86-м…

А вот другой случай, произошедший в январе 1991 г. В нашем гарнизоне лучшей частью считался батальон охраны, а в нем лучшей была 2-я рота, наполовину состоявшая из прибалтов, литовцев и эстонцев, которые даже во времена перестроечной расхлябанности продолжали сохранять эдакую строгую, чуть ли не «немецкую» дисциплину. И вот на следующий день после бойни в Вильнюсе и клеветнических репортажей Невзорова об агрессивных действиях литовцев мне довелось заступать в наряд начальником караула с солдатами из этой самой 2-й роты. Прихожу к ним в казарму — встречают их командир и замполит, оба какие-то бледные, взъерошенные. И лепечут что-то непонятное: "Вы, товарищ майор, конечно, можете отказаться принимать личный состав… Но с другой стороны, нам сейчас и на замену поставить некого. В общем, решайте сами, на ваше усмотрение…" И выясняется, что лучшие солдаты-литовцы во главе с сержантом Мартинасом Труканасом, который должен был заступать моим помощником, посрывали с себя погоны. То бишь отправлять их сейчас в караул с оружием — вопиющее нарушение всех уставных правил. Но и доложить о ЧП наверх, видать, побоялись — нагорит в первую очередь самим командирам. Вот они и решили выкрутиться, переложив ответственность на офицера "со стороны".

Но только я этих солдат знал давно, дежурили мы с ними много раз и общий язык еще раньше успели найти, причем именно на почве близкого отношения к коммунизму. Поэтому принять личный состав я согласился. Вызвал Труканаса, прежде образцового сержанта, бродившего теперь по казарме наподобие киношного Чапаева — расстегнутым и распоясанным, приказал привести себя в божеский вид и готовиться к наряду. Он увидел, что идти предстоит с начальником, который может понять его состояние, тоже оживился, подтянулся, побежал строить своих. Ротное начальство недоуменно переглянулось, и хотя только что само откровенно «подставляло» меня, выразило озабоченность таким легкомыслием. Спрашивают: "А не боитесь, мол, как бы чего не вышло?" Отвечаю: "Да ничего, как-нибудь управимся".

Службу ребята несли исправно, несмотря ни на что. Но с теми, кто не на постах, мы в караульном помещении так и промитинговали всю ночь, обсуждая текущие события. Помнится, составляли коллективное письмо на телевидение, разоблачая по пунктам ложь и подтасовки в их репортажах. И кстати, русские солдаты целиком и полностью разделяли позицию своих литовских сослуживцев, выражая им горячую поддержку. Без внимания нас не оставили, за полночь прислали проверяющего, летчика из транспортной дивизии. Так и он включился в дебаты. Сначала пытался противопоставить доводам литовцев какие-то официальные аргументы, а потом сдался и признал их правоту. Труканас ему поставил вопрос в лоб: "Вот вы офицер, приняли присягу, добросовестно служите. И вдруг своя же армия приходит в ваш город, безобразничает, громит, убивает, угрожает жизни ваших близких. Так кого бы вы стали защищать — правительство или свою семью?" Летун почесал в голове и хмыкнул: "Знаешь, если честно — то свою семью".

Когда на следующий день возвращал личный состав в казарму, там уже с нетерпением ждало их ротное начальство. Замполит спрашивает: "Ну как?" Жму плечами: "Все нормально, без замечаний". Он подъезжает насчет того, какие разговоры велись, не было ли чего «настораживающего». Отвечаю: "Доклады о разговорах в мои служебные обязанности не входят". Только тут его осенило поинтересоваться: "Послушайте, вы — коммунист?". "В прошлом году вышел". Тема была исчерпана. Погоны литовцы потом все-таки нашили, без них некрасиво выглядело, но буквы «СА», то бишь "советская армия" с них отпарывали. Так и ходили. И другие солдаты их примеру начали следовать. А начальство и комендатура делали вид, что ничего не замечают, что так и надо. Только на демобилизацию их старались отправлять в первую очередь, без задержек. И конечно, такое тоже было бы просто невозможно еще в 1990-м или в 89-м. Были бы совершенно невозможными ни подобное поведение солдат, ни реакция их начальства, ни откровенность проверяющего, да и вашему покорному слуге, если честно признаться, годом раньше еще было бы небезразлично, настучат на него после этого или нет…