Война с Востока. Книга об афганском походе - Александр Проханов

Раздвинулся, просветлел полным объемом боли и ужаса его сотрясенный контузией ум. Он – один, живой, среди убитых, растерзанных пулей и взрывчаткой друзей, среди умерщвленных его оружием врагов. Один в окровавленных тесных развалинах. Скоро придут враги и его уничтожат. Смерть, летавшая рядом, рубившая тьму огненными штырями и лезвиями, протыкавшая чужие тела, – эта смерть промахнулась, ударила его тупо в затылок. Но теперь, обойдя других, на каждом оставив остывавшую рану, догнав на поле удалявшегося майора, смерть снова вернется в развалины и коснется его. Из садов через поле придут осторожные, в белых повязках люди, просунут в дверной проем стволы автоматов, и он будет изрублен у грязной глинобитной стены.

Убитые майором пленные лежали, связанные, окровавив пол и стены. Полоса солнца освещала ноги в чувяках. В темном углу недвижно бугрились другие мертвецы. Казалось, в доме над убитыми еще носились их души, схватывались, давили друг друга в рукопашной. Кологривко чувствовал эту бестелесную, беззвучную схватку.

Взял автомат с полупустым магазином. Выбрался на солнце. Растерянно озирался.

Среди глиняных запекшихся глыб в колючем бурьяне лежали убитые. Маленькими, красноватыми россыпями блестели гильзы. Под ногами стеклянной чешуйчатой змейкой блеснули мусульманские четки. За развалинами, удаляясь в разные стороны, тянулись сыпучие холмики кяриза. На поле среди стерни темнели неживые бугорки, оставшиеся после атаки. Туманились в зимнем солнце сады, горчично желтел обвалившийся, похожий на отпечаток ракушки кишлак. И над всем было белесое, пустое, без облака, без птицы, небо чужой стороны, где ему суждено умереть.

Он метался взглядом, искал, где бы спрятаться, во что превратиться, чтобы те, в легких накидках, идущие сквозь сады, не нашли его. Может, в малую красную гильзу, смятую тяжелым ботинком? Или в стеклянные, с золотистой кисточкой четки? Или в убитого с голубоватой чалмой? Может, в убитого ему превратиться?

Эта мысль, показавшаяся на мгновение спасительной, тут же превратилась в панику, в ужас. Стала темнить, сжимать сотрясенное сознание. «Зеленка» была готова двинуться с места, пойти на него своими пнями, развалинами, сжать и расплющить. Он сидел, озираясь по сторонам, и крылатая Дева несла над ним смертоносную розу.

И он стал молиться. В его испуганной, ожидающей смерти душе отворились запечатанные долгие годы двери. Словно открылись другие глаза, другие мысли и чувства. Он обращался к пустому небу, умолял не его, а летящий, белесый, рассеянный над всякой жизнью свет, не имевший конца и начала.

– Ну спаси, ну спаси!.. Чего тебе стоит, спаси!..

Он искал в этом свете небесном присутствие любящего, дорогого лица. То ли матери на речном берегу. То ли первой своей любимой, с которой целовался в копне. То ли тетки Труни, полоскавшей белье у мостков. Эта женственность присутствовала в мире, была тем светом небесным, которому он молился.

– Мама, ну спаси, ну приди!..

Он услышал металлический звук, наполняющий белесое небо. Его слух, привыкший различать основные звуки войны, узнал в этом дальнем звоне приближение боевых вертолетов. Пара «двадцатьчетверок» шла высоко над «зеленкой», проныривала белесое небо узкими, оперенными блеском телами. Прошла в стороне, свысока поглядывая на руины, на него, Кологривко, притаившегося в сонных развалинах. Своей мольбой о спасении он тянул к себе вертолеты, затягивал их в воронку своих страданий. И они, словно на тонких, натянутых нитях, начали поворачивать. Описывали плавную, мерцающую дугу. На мгновение пропали на солнце, оставив металлический, ровный звук. Снова возникли, теряя высоту, снижались, вытягивались в длинную, нацеленную траекторию.

Из «зеленки» взлетели две малиновые ракеты. Покачались, погасли, оставив белые, курчавые хвостики. Кологривко подумал, что Абрамчук, живой, не убитый, указывает на себя вертолетам.

Передняя машина пошла над садами, и навстречу ей бледными огненными пузырями полетели трассы. Будто выдували легкий огонь, и множество мелких, тонких, паутинных пунктиров замелькало вокруг вертолета, и он отшатнулся, завалился в вираж, показав Кологривко сплошной, наполненный солнцем, круг винта.

Вторая машина заняла место первой. Поднырнула под огненные, взлетающие пузырьки. Выпустила черные, косматые вихри, вонзила их в сады. Поддержалась на них, как на ходулях, и отпрянула, оставляя под собой густые черные хлопья.

Гул прошел над «зеленкой». Дым разрастался, и из него, преследуя вертолеты, мчались, настигали друг друга оранжевые бледные угли.

Кологривко видел – там, в садах, работала спаренная зенитная установка, водила пульсирующими стволами, стараясь поджечь вертолеты. А те уходили, относили в сторону свой звук, свои туманные фюзеляжи. Кологривко, боясь, что они исчезнут, молил:

– Куда же вы, братцы!.. Я же вот он!.. Присядьте вы хоть на секунду!..

Вертолеты возникли внезапно со стороны кишлака, прошли один за другим, прессуя развалины пятнистыми плоскими днищами. Пронесли кронштейны с подвесками, на которых висели барабаны. Накрыли свистом и грохотом. Выдираемый из развалин их винтами, когтистыми подвесками, он вскочил вслед за ними, перескакивая глыбы глины, по полю, по стерне, крыжей куче кяриза. Перепрыгнул спекшийся, изъеденный ветром песок. Упал в глухую воронку, задыхаясь, глядя вслед вертолетам.

Они наносили удар, вспарывая сады длинными, черными зубьями. Поднимали ошметки земли и деревьев, долбили «зеленку» ревущими пушками. Пульсирующий огонь зенитки, перед тем как погаснуть, чиркнул по передней машине. Она задымила бледно, прозрачно, вытягивая за собой легкую бахрому, наполняя ее перьями копоти, мелкими каплями света. Подбитый вертолет ушел к бетонке, торопясь приземлиться в соседстве с заставой, под защитой ее пулеметов. Вторая машина следовала за подбитой, вписываясь в прозрачную гарь.

Небо опустело и стихло. Из «зеленки» продолжали редко излетать трассеры. Валил вялый дым. Кологривко лежал в воронке кяриза, в засыпанной, закупоренной горловине. Автомат его остался в развалинах. И он не знал, что это было – явившееся из неба спасение или просто отсрочка перед тем, как ему погибнуть?

Он лежал в воронке кяриза посреди одичалого поля со следами атаки и бойни. В тощей несжатой пшенице темнели убитые. Горбился разоренный кишлак. Измочаленные сады источали вялую гарь. Природа, среди которой он находился, была пробита его пулями, прострелена его вертолетами, изрезана его гусеницами, посыпана сталью и пеплом его снарядов и бомб. Она, эта земля, природа, скрывала его в своей малой рытвине, и он просил у нее спасения. Взывал к ее милосердию, чтобы она его сохранила в малой, наполненной солнцем лунке. Не выдавила его на поверхность, не выдала на муки и истребление. Беззвучно, без слов, он просил ее о помиловании. Если же нет, если так угодно земле, он смирялся с тем, что будет ею отвергнут. Пусть прогонит его из укрытия, пусть погубит его. Без сил, без воли, без последней надежды, он покорно лежал и ждал.

Услышал невнятный шум, не тот, недавний, небесный, похожий на металлический купол, а земной, шуршащий, стучащий, доносившийся из бурьянов и зарослей.

На поле осторожно, оглядываясь, ожидая выстрелов, готовясь ответить, выскользнула цепочка стрелков. Крадучись, хоронясь за деревьями, перебежала открытое поле. Вторая цепь, легко, почти не касаясь земли, огибала поле с другой стороны. Они окружали, брали под прицел пустое пространство. Одни ложились, другие прятались, стоя за деревьями. Группа моджахедов прошла совсем близко, погрузилась в развалины дома, и в развалинах мелькали их стволы и накидки.

На поле из садов выступили верховые. Не выскочили, а появились осторожно, удерживая лошадей, заставляя их переступать на месте. Их руки, сжимавшие уздечки, сжимали одновременно оружие. Кологривко, распластавшись в воронке, с колотящимся сердцем, видел появление врагов. Ждал, что они станут рыскать по полю, наткнутся на рытвину, обнаружат его. Нависнут над ним беспощадные лица с подковами черных усов, приблизятся дула. Но всадники и цепи стрелков его не искали. Верховые пришпорили лошадей, быстро поскакали вперед, через поле, поднимая легкую пыль.

И следом за ними, выплывая тяжело из садов, ступая на открытое поле, показались верблюды. Выходили один за другим, одинаковые, с длинными шеями, с вытянутыми вперед головами. Колыхали поклажей. Серые тюки бугрились на верблюжьих боках. На горбы были навьючены переметные сумы. Качались короба и попоны. На некоторых верблюдах поместились погонщики, и в руках у них было оружие.

Караван выходил из садов, тягучий, огромный, отягченный поклажей. Обгоняя его, вдоль верблюжьих связок скакали всадники. Останавливались. Поворачивали обратно. Снова скакали вперед, подгоняя, понукая караван, торопясь прогнать его сквозь пустое пространство.

Кологривко машинально считал. Насчитал три десятка верблюдов. А они все выходили, ревели, многоного, мягко ступали. Караван в поднятой пыли был как видение. Мелькали полосатые мешковины, долгополые накидки, мохнатые верблюжьи бока. На одном верблюде, голубоватый, с золотистой бахромой, проплыл балдахин, и под ним сидел человек в чалме и с винтовкой.