Всемирная история: в 6 томах. Том 4: Мир в XVIII веке - Коллектив авторов История

В Германии искусству дипломатии учили в Гёттингенском университете, причем как немецких, так и иностранных студентов. Однако еще большую известность имел во второй половине столетия Историко-политический институт, основанный в 1752 г. при Страсбургском университете немецким историком И.Д. Шёпфлином. Здесь студенты из германских и прибалтийских государств, из Австрии и России изучали историю европейских династий и международных отношений. Именно тут постигал дипломатическую науку знаменитый в дальнейшем австрийский государственный деятель князь К.В.Л. Меттерних.

Профессионализация дипломатии находила также отражение в формировании постоянного аппарата внешнеполитических ведомств, каковой составляли министерские и посольские секретари, шифровальщики, переводчики и дипкурьеры. Существование профессиональных штатов обеспечивало устойчивость и преемственность текущей деятельности дипломатических служб при любых переменах министров.

Главным движущим мотивом внешней политики европейских держав в XVIII в. был прагматизм, «национальный» (государственный) интерес (raison d’Etat), определявшийся соотношением интересов тех элит страны, которые могли влиять на принятие решений в данной сфере. Подробное теоретическое обоснование принцип приоритета «национальных интересов» по отношению ко всем иным («если речь идет о спасении государства, то нельзя быть излишне предусмотрительным») получил в трактате швейцарского юриста Э. Ваттеля «Международное право, или Принципы естественного права в их применении к поведению и делам наций и государей», впервые увидевшем свет в Невшателе в 1758 г., а затем переизданном во многих европейских странах.

Напротив, значение династических мотивов, некогда доминировавших во внешней политике, в XVIII в. существенно снизилось. И хотя они, как показывает продолжение практики войн за «наследства»: Польское, Австрийское и Баварское, — еще играли некоторую роль, правительства исходили теперь из намного более широкого, чем ранее, спектра мотивов, в котором династические связи и личные пристрастия монархов занимали далеко не первое место. Некоторым королям для осуществления тех или иных внешнеполитических шагов в защиту, как они считали, своих династических интересов приходилось прибегать к параллельной дипломатии, действовавшей более или менее автономно от официальных внешнеполитических ведомств их государств. Такую «персональную» дипломатию Людовик XV проводил через своих личных дипломатических агентов, входивших в уже упоминавшийся выше «секрет короля», а британский монарх Георг I, являвшийся также курфюрстом Ганновера, — через непосредственно подчиненных ему ганноверских дипломатов.

Религиозные мотивы, доминировавшие в международных отношениях XVI в. и сохранявшие еще немалое значение в XVII в., теперь, в XVIII в., перестали играть сколько-нибудь существенную роль в этой сфере. Они использовались, пожалуй, лишь для оправдания вмешательства России и Пруссии в польские дела под предлогом защиты религиозных меньшинств («диссидентов») — соответственно, православных и протестантов — от притеснений со стороны католиков и для обоснования роли России в качестве гаранта безопасности православных подданных Оттоманской империи.

В целом же о дипломатии XVIII в. можно сказать, что по сравнению с предшествующим периодом она стала более профессиональной, более светской и, условно говоря, более «национальной», т. е. принимающей во внимание интересы значительно более широкого круга национальных элит, чем ранее.

Война как инструмент международной политики

Печальный опыт долгих и разорительных войн XVII — начала XVIII в., которые часто до такой степени истощали экономику воюющих стран, что те, несмотря ни на какие победы, вынуждены были идти на «мир пустой казны», побудил европейцев существенно модифицировать взгляды на войну как инструмент международной политики. Эти перемены проявились в разных аспектах.

Значительно обновились представления о принципах военной стратегии. Если прежде главной целью военных действий считалось взятие крепостей и оккупация территории, то в XVIII в. получает распространение идея короткой (а значит и менее затратной) войны, где победа достигается быстрым маневром и победой в генеральном сражении. Эта доктрина была разработана в ряде сочинений 1719–1730 гг. бывшим французским офицером, участником войны за Испанское наследство и Великой Северной войны, Ж.Ш. де Фоларом. В частности, он предложил решать исход сражения стремительным штыковым ударом колонн, без долгой перестрелки между выстроенными в линии армиями.

Аналогичные мысли были развиты в трудах таких выдающихся полководцев своего времени, как Мориц Саксонский («Мои мечтания, или Записки о военном искусстве», 1732, опубл. 1757) и Фридрих Великий («Общие принципы войны», 1748; «Военные наставления короля Пруссии его генералам», 1762; «Военное завещание», 1768 и пр.). Первый обосновал преимущества маневренных действий армий. Второй разработал теорию наступательной войны с разгромом неприятеля на его собственной территории. Наконец, в 1772 г. французский военный теоретик граф Ж.А.И. де Гибер рекомендовал в качестве кратчайшего пути к победе генеральное сражение, в котором командиры отдельных частей армии должны иметь максимально широкие возможности для проявления творческой инициативы в рамках общего плана.

Новые методы ведения войны предъявляли более высокие требования к выучке армий. В этот период ведущие европейские державы стали делать упор не столько на количество войск, сколько на их качество. Наибольшую известность приобрела прусская система организации военного дела. Превратив страну в настоящий военный лагерь, Фридрих Вильгельм I («король-сержант»), а затем его сын Фридрих II создали блестяще выученную и хорошо дисциплинированную армию, действовавшую, как точный механизм. И хотя по размерам своей территории Пруссия занимала среди европейских стран лишь десятое место, а по количеству населения — тринадцатое, ее армия считалась одной из сильнейших в Европе. После войны за Австрийское наследство австрийцы, а после Семилетней — французы приняли на вооружение прусский опыт подготовки и организации своих вооруженных сил.

Во всех этих странах был осуществлен переход от практики размещения войск на постой среди населения к содержанию их в казармах, что способствовало повышению воинской дисциплины личного состава и расширению возможностей для его обучения. Введение униформы позволило улучшить контроль над солдатами и также благоприятно сказалось на состоянии дисциплины. Для подготовки квалифицированных офицерских кадров создавались военные школы, успешное окончание которых считалось, по крайней мере в инженерных войсках и артиллерии, даже более важным условием для последующей успешной карьеры, нежели родовитость.

В результате произошедших перемен война в XVIII в. стала несколько менее тяжким бременем для общества, нежели была ранее. Военные действия теперь велись относительно небольшими профессиональными армиями, существенно уступавшими по численности тем, что использовались в эпоху Людовика XIV. Так, если в войну за Испанское наследство на поле боя при Мальплаке (1709) 70 тыс. французов сражалось против 110 тыс. союзников, то в Семилетнюю войну при Росбахе лишь 25 тыс. пруссаков — против 50 тыс. французов и их союзников, при Лейтене 40 тыс. пруссаков — против 65 тыс. австрийцев, при Кунерсдорфе численность прусской и русско-австрийской армий составляла примерно по 50 тыс. В решающем же сражении Войны за независимость, при Йорктауне, франко-американская армия и вовсе насчитывала около 17 тыс., британская — 7 тыс.

Содержание менее многочисленных армий дешевле обходилось населению региона, ставшего ареной военных действий. Тем более что теперь практика такого содержания была существенно упорядочена: взимание контрибуций с местных властей положило конец тому массовому и бесконтрольному грабежу, которому ранее, в соответствии с принципом «война кормит войну», подвергали мирных жителей как свои, так и чужие войска. И хотя мародерство в той или иной степени продолжало практиковаться личным составом и регулярных частей и особенно иррегулярных, оно носило спонтанный характер и никоим образом не являлось результатом целенаправленной политики военного командования.

С фактическим исчезновением из европейской политики религиозных мотивов война лишилась былого ожесточения. Пленные больше не становились жертвами религиозного фанатизма своих противников и подлежали обмену в соответствии с точно установленными правилами. Исключение составляли, пожалуй, только войны на Востоке, где турки и европейцы проявляли по отношению друг к другу гораздо большую жестокость, чем та, которую допускали в отношениях между собой «цивилизованные» нации.