Ночевала тучка золотая. Солдат и мальчик - Анатолий Игнатьевич Приставкин

в ремесленном на художника-оформителя, потом его взяли на стажировку в ансамбль Моисеева, но у него не хватило терпения ходить и заниматься. Я уже рассказывал, как он плясал в лодке посреди озера. Он делал блестящие репродукции, владея одинаково левой и правой рукой, но после него осталось очень мало оригинальных картин. Потом он работал массовиком в доме отдыха «Ильинское», где, в общем-то, мог и рисовать, и развлекать отдыхающих (Володька один давал концерт часа на два, на три, и не какой-нибудь, а профессиональный и великолепный концерт, мы-то знали). И опять же, его любили в доме отдыха, и девчонки лезли к нему, и отдыхающие наперебой поили его водкой. Такой был путь Володьки Магерина, сложный и вдвойне трагичный оттого, что он сам понимал это. Иногда я заставал его небритым, каким-то опухшим, с синей кожей под глазами, в его крошечной комнатке при доме отдыха, где с одной стороны валялись краски и десятки начатых эскизов, с другой – планы культмассовых мероприятий и застывшая картошка с котлетой.

– Доехал, – бормотал он смущенно. – Ваганьковское кладбище – наше будущее жилище, ах, черт!..

Один раз вот эти же ребята перетащили Володьку на завод и оформили чертежником. Он, кажется, продержался с полгода и бежал обратно в свой дом отдыха. Но мне хочется рассказать про Володьку что-нибудь другое. Веселое.

Есть у меня в памяти один вечер, который мы провели с Володькой, это было в пятьдесят восьмом году на Октябрьские праздники.

Лева пригласил Володьку, Юрку и меня на свадьбу. Мы вывернули карманы, собрав десятки, рубли и всю мелочь, и за сто с чем-то рублей приобрели в подарочном магазине шоколадный набор с фарфоровой статуэткой вместе. Случилось так, что Володька участвовал в двух или трех концертах самодеятельности и мы ждали его до одиннадцати вечера.

– Хватит грызть ногти, сейчас будем грызть пироги, – сказал, прибежав, Володька, и мы отправились к Леве. Мы были веселы и голодны, мы быстро вскарабкались на пятый этаж и постучались, спрятав подарок за спину. Высунулась какая-то старуха, исчезла, потом за дверью раздался подозрительный шепот. Три старухи глядят в щель, не снимал цепочки, а за их спиной играет музыка. Володька потом уверял, глаза у них были цвета испуганного таракана.

– А зачем вам Лева?

– Да знаете, так как-то понадобился, – мычит Володька, меняясь в лице от дурных предчувствий.

– Приходите потом, – сказали нам старухи.

Володька сказал тогда, надвигая шляпу:

– Пусть он сам приходит, когда нас нет дома.

Володька был мужественный человек, и мы оценили это. Он даже не стал ломиться в дверь и звать на помощь тех, кто нестройно пел там: «Все тут замерло до утра». Он даже не обидел старух, хотя мог бы одним словом развеять по ветру их прахообразные души.

– Я хочу жрать, – сказал Юрка.

Володька сумрачно разглядывал окна домов, он никак не мог прийти в себя от нанесенной обиды, такого еще с ним никогда не было.

– И для этого мещанина, который нежится в сытом мещанском тепле с молодой мещанкой-женой, мы истратили, как говорят в жестоком капиталистическом мире, последние крохи, заработанные в поте лица.

– Мьир, дыружба, мьир, – как-то слишком истерично сказал Юрка и пошел домой.

В комнатке Володьки, он жил тогда при общежитии, никого не было. Володька быстро прошелся по тумбочкам и извлек на свет древний батон, горсть кукурузных хлопьев и нераспечатанную пачку краснодарского чая. Хлопья мы тут же съели, не донеся до стола, батон же никак не грызся, он словно окаменел от долголетия. Мы включили электроплитку и поставили чайник, бросив туда всю пачку чая.

По коридору ходили люди и что-то искали. Володька сказал, глядя задумчиво в окно:

– Это они плитку ищут. Впрочем, так им и надо, не будут оставлять ее на кухне. А ты лучше запри дверь.

И вот мы пьем чай, черный-черный, горький-горький, и сочиняем стихи. Задача такая: воспеть в ямбической форме чай и приковать международное мещанство к позорному столбу. Я начинаю строчки, Володька тут же дополняет и поправляет. Вот что у нас получилось:

Баллада о сладкой свадьбе и горьком чае

Да здравствует чай, золотой чай

С клеймом Краснодарского края!

Говорят – праздник, говорят – встречай,

И вот мы встречаем за горьким чаем.

Володька! Ведь мы приглашены

На свадьбу, где друг наш от счастья ярок.

Володька! Ведь мы же должны

Хоть на последние деньги купить подарок.

Но дверь на цепочке, и ко всему

Старухи нас злыми глазами встречают:

– Кто вы? Куда вы? Зачем? Почему? –

Да пусть будет трижды там «горько» ему

(Леве, значит)

От нашего трижды горького чая.

Володька! Поддай-ка чаек огневой!

Неподаренный подарок отодвинут с ворохом.

Мы бы, конечно, съели его,

Если б он не стоил так дорого…

Пожелав Леве жить и богатеть – спереди загорбатеть, Володька полез под одеяло, а стихотворение мы прибили на стенку.

Я часто хожу на Курский вокзал, там в центральном зале есть росписи, которые сделал Володька. Его как одного из талантливых учеников еще в училище брали с собой опытные мастера. Так однажды он попал расписывать потолок на Курском вокзале, а потом он и другие ребята в шутку вписали в один из рисунков свои фамилии. Это было чуть больше, чем обыкновенное озорство, это была их память, то, с чего они начинали. Так сказать, их первое произведение искусства.

Рисунок там незатейливый, но приятный, этакие бутончики цветов по потолку. Когда войдешь в зал, справа от входа вдоль стены можно угадать и фамилии, но, не зная их, прочесть трудно. И вряд ли тысячам торопливых, проходящих тут людей очень важно, какой из этих бутончиков рисовал талантливый ученик Владимир Магерин. Но это все, что осталось после него, ибо после любого человека остается его дело, и только оно служит оправданием нашей недолгой жизни. Я часто смотрю на крошечный тот бутончик и думаю о трудном назначении иметь настоящий талант, который мог бы ярко и удивительно выйти из этого бутона, но так никогда и не вышел.

– Гости, не надоели ли вам хозяева?

– Оставайтесь, – отвечают нам. – У нас помех нет, у нас трамваи не ходят.

Но пора уходить. Встают гости, их всегда несколько десятков с турбазы, поднимаемся и мы. Часть ребят, среди них Антон и Лева, идут с нами, подсвечивая дорожку фонарями. Остальные встают лицом к просеке и поют под Володькину гитару. Это тоже традиция. Поют они что-то грустное, и мы всю дорогу будем слышать их стройный мужской квартет.

Я оглядываюсь. Мне видны лишь силуэты ребят, но хочется еще на мгновение задержаться, махнуть рукой. Словно навсегда попрощаться. Как прощаются с юностью своей, со всем, что было так прекрасно и что я пережил за этот короткий вечер.

Мы сидели на берегу, на закате долгого, казалось бы бесконечного, дня. Где-то на противоположной стороне протоки трое мужчин ловили с лодки рыбу, и голоса их, странно журчащие, притекали к нам по гладкой закатной воде. Но они, эти голоса, еще больше подчеркивали наступившую тишину.

– Папа, – говорил мальчик, – а у меня окунь!

– Молодец, – сказал отец.

– Папа, он злой, – говорил мальчик. – Он уколол мне палец.

Хорошо, что таких мальчишек привозят сюда. Однажды мы встретили подобного человечка на Щучьем озере на Хачине. По узенькой, как поясок, речонке, которая звалась Тéменка, мы проволокли байдарку до озера и там встали. Стайка голубых окуней плыла впереди моих ног и тыкалась острыми носами в лодыжки. На траве сидел мальчик и ловил рыбу. Мы присели рядом отдохнуть.

– Ловится? – спросил я.

– Отчего ж, – сказал он, не взглянув. – Тут окуньки гуляют, им только червяка потолще в нюх суй, конечно, не навозного, а земляного.

– Почему же нельзя навозного?

– Да потому, что всякая рыба тоже вкус имеет. Леща можно на червя, а можно и на метлицу (знаете, такая ночная бабочка, которая живет несколько часов), а голавля или язя есть даже ловят на ягоды. Не верите? На вишню, например, или на рябину тоже. Если хотите знать, даже от наливки ягоды