Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

— Да-да, Кучумка, мы должны расстаться, но потом непременно будем вместе, так надо, — говорю я и обнимаю своего четвероногого друга.

Пёс от ласки добреет и уже не отходит от меня.

— Остаётся две минуты — прошу в самолёт, — слышится голос пилота.

Мы прощаемся. Самолёт вырулил на дорожку и с торжественным гулом оторвался от косы. В окно мне было видно, как следом за нами бежал по земле Кучум в бессильной попытке не отстать от самолёта.

…Только спустя месяц я смог вернуться на Токо. Пожары стихли. Погода установилась хорошая. Теперь можно заняться обследованием Маи. Путь туда идёт по заболоченной Алданской низине.

Часть четвёртая

Застенки дикой Маи

На лодке так на лодке

Прощай, Алданское нагорье! Снова у истоков Маи. Мы расстаёмся с проводниками. Вот они, дикие застенки Маи. Нас не сломили неудачи

Мы вступили в собственные пределы Алданского нагорья. Лощины и широченные пади изобилуют болотами. Обойти их невозможно, и, погружаясь в ледяную воду, мы начинаем понимать, что находимся в зоне вечной мерзлоты. Она будет сопровождать нас всюду, в каком бы направлении мы ни пошли по равнине.

Наш караван, состящий из хорошо отдохнувших крупных оленей, бодро идёт по тропе на север вдоль Мулама. Его ведёт молчаливый и грустный эвенк. Это человек лет сорока пяти, изнурённый тяжёлым трудом. Лицо у него скуластое, загорелое, со слегка горбатым носом. Глаза маленькие, раскосые, почти безцветные. С большого открытого лба не сходят борозды морщин. Он выглядит опрятным и чистым, несмотря на то, что одежда его изрядно поношена. Вместо шапки на голове серый ситцевый платок, завязанный тугим узлом на затылке. На ногах летние олочи из лосины.

Зовут его Хактэ — сухое полено. Он и сам не знает, почему ему прилепили такое странное имя.

Он носит в своей памяти карту нагорья с такими деталями, которые не увидишь на картах самого крупного масштаба. Одну часть территории Хактэ представляет зримо, а вторую по рссказам, но и там, сбрось его с самолёта с завязанными глазами, скажи, куда идти, и он поведёт — путь подскажет тайное чутьё.

Над нами роились полчища кровопийцев — коморов и мошки. Их так много, и они так злобны, что человеку, не испытавшему на себе всех мук от них, трудно представить те трудности, что приносит путешественнику гнус.

Остались позади скучные дни пути вдоль южного края Алданского нагорья. Места там однообразные: холмы, безлюдье и гнус. Путь шёл болотами, по кочковатой земле, по ржавым мхам, толстым слоем лежавшим на буграх, выпученных вечной мерзлотой. Двигались без тропы, доверяясь чутью проводника Хакте. Жили одним желанием — как можно скорее пройти эту забытую людьми землю.

И вот перед нами снова горы — каменные кряжи Станового и Джугджура. Они как-то внезапно, стеною, поднимаются над Алданским нагорьем. Ветер бросает в лицо знакомый запах глубоких ущелий, обнажённых недр, снежников. Как приятно всё это после нагорья, где в душном воздухе только запах болот.

Все долгие дни похода по всхолмлённой равнине мы с Трофимом ни на минуту не забывали о предстоящем маршруте по Мае. Наши мысли, наши желания уже давно там, в диком ущелье. Какая-то дьявольская сила тянет нас туда.

Идём вверх по Удюму. Хакте только по рассказам знает, как попасть с нагорья на реку Маю. Однако это его не беспокоит. Он ни разу не сбился с пути, привёл нас, как намечали, к стыку Станового с Джугджуром. В его способностях хорошо ориентироваться в тайге он убедил нас с первого дня путешествия.

Истоки Удюма глубокими шрамами врезаются в северные склоны гор, расчленяя их на многочисленные отроги. С нами вместе поднимается к перевалу лес. Тут он на береговой наносной почве стройнее и гуще, нежели на холмах, и когда погружаешься в этот зелёный мрак, невольно теряешь представление о времени и месте.

Караван пробирается сквозь заросли, уводит нас в глубь гор. Мы давно уже устали. Где-то впереди бежит Кучум. В ущелье меркнет летний день. Пора бы остановиться на ночёвку. Но за лесом неожиданно обнаруживается ерниковая степушка. Что-то знакомое в контуре отрога, нависающего над ущельем с запада. Я внимательно осматриваю место.

Узнаю: тут мы были в прошлом году в середине апреля. Степушку тогда покрывала наледь и кругом лежал снег. А вот на том, чуть заметном гребне, справа, мы с Василием Николаевичем добыли круторога. Узнаю и ельник слева — под ним прячется звериная тропа, по которой можно подняться на перевал.

Пересекаем степушку. Сворачиваем влево к ельнику и тут решаемся заночевать.

Над горами густой вечерний сумрак. В тишине сбивчиво поют колокольчики да звенит холодный ручей. Дым костра поднимается над лесом, прячет ельник от загорающихся звёзд. Мы долго пьём чай. У каждого свои думы. Трофим грустными глазами смотрит, как плавятся угли, как беспомощно вспыхивает и гаснет пламя.

— Устал, Трофим? — спрашиваю я, смотря в его простодушное, доброе лицо.

Он зябко вздрогнул и потянулся руками к огню.

— Нет, не устал. Нину вспомнил, вот и грустно стало: как она там одна с Трошкой?

— Надо было ехать к ней сразу после больницы — и не было бы грустно.

— Может, и надо было… — ответил Трофим не без сожаления.

Он поправил костёр, подсел поближе к теплу.

— У меня предложение есть, — обрадованно говорю я, — послать кого-нибудь за Ниной и Трошкой. Пусть переезжают в Зею. В октябре и мы заявимся туда, вот и праздник будет.

— Подождём, разве вот после Маи?

— Опять — после! Ты слишком долго ждал, чтобы ещё откладывать.

— Подуправимся, работу закончим, сам съезжу, — упорствовал Трофим.

— С тобою, кажется, не договоришься. Утром дам команду Плоткину, пусть организует её переезд, — и я пожалел, что раньше не подумал об этом.

На второй день мы поднялись на перевал. Тут геофизическая граница: справа к седловине падают тесные отроги Станового, а слева поднимается Джугджур. Седловина длинная, она делит узкой щелью большие горы на два хребта, отличающиеся друг от друга только названием. Горы лежат и впереди нас, к югу. Но там мы видим не линии хребтов, а хаос вершин, разбросанных по огромному пространству. Зарождающаяся над перевалом Мая пронизывает их узкой щелью и по ней уползает к далёкой Удской равнине, чтобы сбросить свои воды в Охотское море.

Я решаюсь подняться на верх отрога и осмотреться. Мне надо увидеть, хотя бы издали, уже отстроенные на вершинах гор геодезические знаки и их расположение.

Полдень. Со мною Кучум. Хактэ с Трофимом и оленями спускаются вниз. Всё, что видит глаз, я осматривал зимою, тогда горы утопали в снегу. Теперь другое: нет бесформенной белизны, гладких откосов, ледопадов. Хребты возвышаются предо мною в нищенском одеянии, прикрытые ржавыми лишайниками, обломками гранита да полосками зелени, просачивающейся сюда со дна провалов.

Горизонт затянут лёгкой дымкой — где-то далеко горит тайга. Но мне удаётся увидеть на господствующих вершинах конусы пирамид. Как приятно сознавать, что люди недаром топтали ногами эту скудную землю. След их труда уйдёт в века.

Мы уже собрались покинуть вершину, как на нашем следу послышался стук камней. Не медведь ли? Я сбросил с плеч карабин. Вижу, на верх гребня, словно ветром, выносит чёрный комочек. Узнаю Бойку. Она мчится по нашему следу. Где-то близко наши.

Обрадованный, спешу на перевал.

На седловине у маленького дымокура сидит Василий Николаевич. Машу ему шляпой. Он идёт навстречу.

— Наконец-то! Чего это вы так задержались? — говорит он, переводя дыхание.

— Торопились, а время обогнало нас. Надо было попасть к Сипотенко, но разыскать его оказалось не так просто в этих пустырях. Что у вас тут нового?

— Скажу прямо — дела неважные. Ходил от Кунь-Маньё вниз по Мае, насмотрелся на неё, не река, а чёрт бешеный.