Чакра Кентавра (трилогия) - Ольга Ларионова

Крайне озадаченный такой точкой зрения, Харр не нашелся даже что возразить. Значит, тут такое было в обычае, а чужих обычаев он не касался.

— В утрешнюю стражу меня поставь, — велел он только. — Чтобы я потом всю дорогу свободен был.

— Как прикажешь, господин.

— Тише ты! Девка услышит.

— Не. Напоена.

Стало быть, когда сам пил да девку поил — догадывался. Выходит, и Дяхону, хрычу старому, до конца доверять нельзя.

Он стал на стражу (по всей- видимости, совершенно бесполезную) возле входных воротец, отливавших, как и следовало по названию становища, жемчужно–серым покрытием. И сразу же пожалел о своем решении: двух глотков и ему хватило, чтобы в сон потянуло неудержимо. Только выучка бывалого странника, привыкшего не спать, ежели надобно, позволила ему остаться на ногах. Но намаялся он вдосталь, и челюсть онемела от постоянных зевков. Едва дождавшись обеденной смены, он забрался в покои Дяхона и, расстелив на полу плащ — чтобы не вызывать недоумения чересчур дотошных телесов, что развалился на господской постели, — тут же отключился.

Разбудила его первая подача вечерних яств — стянув потихоньку обжигающий руки пирог, чтобы снова два часа не дожидаться объедков, он побрел на простолюдную половину. Там уже пили, и по тому, как искоса глянули на него, он понял: Дяхон велел‑таки им воздерживаться. Сейчас они ждали: повторит ли бывший начальник свой приказ?

— Вы с пойлом‑то полегче, — неопределенно велел Харр, сообразив, что полный запрет па выпивку несомненно вызовет подозрение у неведомых ему соглядатаев.

Кругом него радостно закивали и прикладываться стали мелкими глоточками, что, впрочем, не уменьшило скорости поглощения вышеупомянутого пойла. Зашумела застольная беседа; все, оказывается, уже были в курсе, что торговля идет хуже некуда, в серокаменном становище лихолетье уже объявлено, но никакой угрозы пока не наметилось, потому товар продают только за живые деньги и кубышки зарывают поглубже на случай нежданной беды. Ну, и цены ломят просто невозможные. Менялы купецкие пока держатся, пугают тутошних, что товар заберут да подадутся обратно в Межозерье, но тутошние не лыком шиты, про нужду в железах сразу смекнули; да и межозерские не круглые дураки, как обратно серостаиский караван намылится, сразу поймут, что брать можно будет и подороже, чем в прошлый раз. А за зелененую монету тут менялы дают…

Были все эти разговоры ну столь тоскливы, что Харр не выдержал и, притулившись в углу, доспал свое, несмотря на шмелиный гул голосов.

Разбудило его щекотное прикосновение: его раздевали. Еще не открыв глаз, он почувствовал на лице жаркое пряное дыхание — обладательница блудливых пальчиков, похоже, жевала духмяные листья, возжигающие похоть. Он весьма некуртуазным движением смахнул с себя распутную даму и поднялся, потягиваясь.

Да так и остался с разведенными в стороны руками и плечами, застывшими на половине хруста. По мужским разговорам, что порой давали сто очков вперед бабским, он понаслышке знал, что такое свальный грех, но одно дело — поржать над чашей забористого хмеля, а другое — вот так продрать глаза и — с добрым утречком! — попять, что сам чуть было не вляпался. Он бесцеремонно переступил через какого‑то ретивого воина, в кафтане, но без порток, обихаживавшего одну девку и одновременно придерживавшего за косу вторую — про запас; обогнул сложносочлененную конструкцию из неравного числа женских и мужских тел и выбрался наконец в продуваемую ветром галерею, выходящую прямо на озеро рядом широких, ничем не забранных окон. На фоне начинающего светлеть неба можно было разглядеть, что на каждом притулился какой‑то несуразный кривобокий кустик. Чтобы выдохнуть из себя всю мерзость своего пробуждения, Харр сунулся в крайнее окошко — и взвыл от боли: длинные жгучие шипы, невидимые в полутьме, впились в его щеку. Шипя уже более от злости, он принялся вытаскивать колючки, время от времени стряхивая с ладони кровь. Хорошо было бы промыть зудящие царапины вином — с этой мыслью он двинулся в отведенные Дяхону покои (не к себе же!), но вовремя остановился, не найдя возле двери вчерашней девицы. Прислушался. Горестно вздохнул — из комнаты доносилось слюнявое старческое хихиканье. А то!

Он махнул рукой и спустился в скотный дворик, где можно было найти хотя бы водопойное корыто. Здесь было совсем темно, но по хлестким ударам и сдавленным стонам он сразу определил, что в дальнем углу кого‑то бьют, причем это не честная драка, а злобный мордобой, где жертва ко всему еще и зажимает себе рот, чтобы не закричать в голос.

— А ну, геть отсюда! — гаркнул он начальственным басом.

По характерному стуку каменных лапотков он определил, что порхнувшие во все стороны были простыми телесами. Добрался до угла на ощупь, тронул рукой — тело беззвучно сжалось, ожидая новой беды.

Девка.

— За что это тебя? — полюбопытствовал Харр.

Она все так же молча начала отползать в сторону.

— Помочь?

Она все уползала, уползала… исчезла.

— Тьфу, — сказал Харр, — ну и люд!

Он так же ощупью нашел корыто, умылся. Идти было некуда, разве на крышу, но теплый плащ он некстати отдал Дяхону, а на крутую Серую гору, на которой расположилось становище, от озера вползал слякотный пронизывающий туман.

Пришлось привалиться к теплому боку горбаня и остаток ночи прокемарить под его монотонное чавканье.

Когда рассвело, он явился к Дяхону уже в открытую, с докладом:

— Ночью в стойлах здешние телесы девку избили, могут нам припаять. Нехорошо, как бы аманты к тому не привязались.

Дяхон строго оборотился к блудной девке, заплетавшей косы в своем углу:

— Что скажешь?

Харр повел бровью — ишь, голос‑то как изменился у служивого за одну ночь!

— Не тревожься, господин милостивый, жалобы не будет. Ночи‑то всего три, а за первую паши телески ничего не заработали. Вот и вызвалась одна подмешать в вино зелье будоражное, да, видно, перестаралась. Вот телесы ее и попотчевали, потому как ежели что — с них спрос.

— Выходит, опять все путем? — не удержался Харр.

— А то!

Голодный рыцарь, незаметно для девки прихвативший из‑под кровати очередной пирог, уныло побрел вон из гостевальной хоромины. Когда он выбрался на улицу, утро было еще свежим, но Харру было впору окунуться в зеленую озерную воду, чтобы смыть со своего тела прямо‑таки осязаемый налет дешевых благовоний пополам с мужским потом. И с чего это он заделался таким брезгливым?..

Гостевальная хоромина стояла совсем близко от городской стены, выше по склонам крутого утеса были видны приземистые дома серогорской знати, сложенные из массивных камней. Ни позолоты, ни зеленища, а говорили, что стан богат. Значит, все внутри. Стена невысока — по плечо, но широка, и по верхнему срезу идет желоб — воду наливают, что ли? За стеной видны хижины окольных людишек, тоже все каменные, и меж хижин — клубящиеся черными дымами кузнецкие дворы. Уж в этом‑то Харр по своей детской да отроческой памяти ошибиться не мог. Все становище, расположенное на громадном, выдающемся в озеро утесе, было с одной стороны ограждено полукругом воды, а с другой — таким же правильным полуокружьем неглубокого рва. От городских стен к этому рву через равные промежутки спускались гладенькие желобки, поблескивающие серебристо–серым покрытием. Харр долго соображал, к чему бы это? Ничего другого не придумал, как разве что для воинов при нежданном нападении, чтоб, на задницу плюхнувшись, от самых стен к окружному рву ласточками слетали. Спуск крут, тут в них и из пращи не успеешь прицелиться. Выходит — дельно придумано.

Он перепрыгнул через неширокую, слегка вогнутую серую полосу, подавляя в себе детское желание прокатиться вниз на собственном заду, и от нечего делать побрел прямиком на самое большое скопище дымов, от которого все явственнее подымался звонкий дружный грохот — молоты били враз, словно управляемые единой волей. Миновав жилые хижины, по мере спуска становившиеся все чернее и чернее от копоти, густо покрывавшей самородный плитняк, он очутился наконец на полого наклоненной площади, обставленной громадными куличами плавильных печей, кожаными навесами, прикрывавшими от возможного дождя бесчисленные наковальни, серебристые столбы с крюками, на которых был аккуратно развешан нехитрый инструмент, квадратные чаны с водой, тоже посеребренные как снаружи, так и внутри, мерно раздувающие свои ненасытные бока глянцевитые мехи, — все это напоминало ему кузнечное городище возле Железных Гор, где он провел свои отроческие годы, мечтая о собственном мече, и в то же время отличалось какой‑то особой основательностью, вековым порядком и несомненным мастерством. То, к чему он привык, жило поспешностью — вспомнить неписаные заветы старых мастеров, нажечь угля да наладить плавку, едва лишь стают снега и мало–мальски просохнет все предгорье, — и потом еще сколько преджизней торопливо ошибаться, пытаясь отковать хоть мало–мальски пригодное оружие…