Семья Тибо.Том 1 - Роже Мартен дю Гар

Антуан пожал плечами. Если бы возникла хоть малейшая трудность, с которой он сам не мог справиться, неужели он первый не созвал бы всех своих коллег? Он что-то резко ответил Жаку, но тот не расслышал: больной снова начал вопить, что означало краткую передышку перед новым приступом.

Жак рассердился.

— Но в конце концов, Антуан, придумай что-нибудь, — крикнул он. — Неужели же нет никакого средства!

Антуан стиснул зубы. Слезы высохли на его глазах. Он поднял голову, зло посмотрел на брата и буркнул:

— Есть. Одно средство есть всегда.

Жак понял. Он не опустил глаз, не шелохнулся.

Антуан вопросительно посмотрел на него, потом пробормотал:

— А ты, ты ни разу об этом не думал?

Жак быстро кивнул головой. Он заглянул в самую глубину зрачков Антуана, и ему вдруг почудилось, что сейчас они оба, должно быть, очень похожи: та же складка между бровями, то же выражение мужества и отваги, та же маска «способных на все».

Здесь, у камина, они были в полумраке, Антуан сидел, Жак стоял. Больной вопил так громко, что женщины, стоявшие у постели на коленях и полудремавшие от усталости, не могли расслышать их слов.

Первым нарушил молчание Антуан.

— А ты бы, ты сделал?

Вопрос был поставлен прямо, грубо, но голос еле заметно дрогнул. На сей раз глаза отвел Жак. И наконец процедил сквозь зубы:

— Не знаю… Возможно, и нет.

— А я вот — да! — отозвался Антуан.

Резким движением он поднялся с кресла. Однако так и остался стоять, застыв на месте. Потом неуверенно протянул к Жаку руки и спросил, нагнувшись:

— Ты меня осуждаешь?

Не колеблясь, Жак тихо ответил:

— Нет, Антуан.

Они снова переглянулись, и впервые после возвращения домой оба испытали чувство, близкое к радости.

Антуан приблизился к камину. Раскинув руки, он обхватил пальцами край мраморной доски и, ссутулясь, стал смотреть в огонь.

Решение принято. Остается провести его в жизнь. Но когда? Но как? Надо действовать без свидетелей. Жак, конечно, не в счет. Скоро полночь. Приблизительно через час придут сестра Селина с Леоном: значит, все должно быть кончено до их появления. Нет ничего проще. Сначала надо сделать кровопускание, чтобы вызвать слабость, дремоту, и тогда можно будет отослать пожилую монашенку и Адриенну спать, не дожидаясь смены. А когда они останутся одни с Жаком… Коснувшись груди, Антуан нащупал пальцами пузырек морфия, который он носил в кармане с тех пор… С каких пор? С утра их приезда. Когда они с Теривье ходили вниз за опиумом, и в самом деле, вспомнилось ему, он на всякий случай сунул в карман халата этот пузырек с концентрированным раствором… И этот шприц. На всякий случай? А зачем? Казалось, все это засело у него в голове, и сейчас он только приводил в исполнение детали давно разработанного плана.

Но близился новый приступ. Приходилось ждать, когда он кончится. Жак в приливе сил занял свой пост. «Последний приступ», — думал Антуан, подходя к постели; ему почудилось, будто в устремленных на него глазах Жака он прочел ту же самую мысль.

К счастью, период оцепенения был короче предыдущего, но судороги такие же яростные.

Пока несчастный с пеной у рта продолжал буйствовать, Антуан обратился к сестре:

— Возможно, кровопускание даст ему хоть какую-нибудь передышку. Когда он успокоится, принесите мне мои инструменты.

Действие кровопускания сказалось почти сразу же. Ослабев от потери крови, г-н Тибо задремал.

Обе женщины до того устали, что безропотно согласились уйти, не дождавшись смены, — как только Антуан предложил им пойти отдохнуть, обе ухватились за эту возможность.

Антуан и Жак остаются одни.

Оба стоят в отдалении от постели: Антуан пошел закрыть дверь, так как Адриенна не захлопнула ее, а Жак, сам не зная почему, отступил к камину.

Антуан избегает смотреть на брата: в эту минуту ему отнюдь не требуется чувствовать возле себя чье-то любящее присутствие; не нужен ему и сообщник.

Засунув руку в карман халата, он нащупывает маленькую никелированную коробочку. Он дает себе еще две секунды. Не то чтобы он хочет еще и еще раз взвесить все «за» и «против», он взял себе за правило никогда в момент действия не пересматривать хода мыслей, приведшего к этому действию. Но сейчас, приглядываясь издали к этому лицу на белоснежной наволочке, к этому лицу, которое с каждым днем становилось ему все более родным, он на миг поддается меланхолии, присущей вершинному мигу жалости.

Прошли две секунды.

«Может, во время приступа это было бы не так тягостно», — думает Антуан, быстро подходя к больному.

Он вынимает из кармана пузырек, взбалтывает его содержимое, проверяет иглу шприца и вдруг останавливается, ища чего-то взглядом. И тут же пожимает плечами: оказывается, он машинально искал спиртовки, чтобы прогреть платиновое острие…

Жак ничего этого не видит: спина Антуана, склонившегося над больным, скрывает от него постель. Тем лучше. Однако он решается и делает шаг вперед. Отец, очевидно, спит. Антуан расстегивает пуговицу на обшлаге его сорочки и засучивает рукав.

«Из левой руки я пускал кровь, сделаем укол в правую», — думает Антуан.

Зажав пальцами складку кожи, он поднимает шприц.

Жак судорожно зажимает себе рот ладонью.

Игла с сухим звуком входит в тело.

С губ спящего слетает стон; плечо вздрогнуло. В тишине раздается голос Антуана:

— Не шевелись… Сейчас, Отец, тебе станет легче…

«Он с ним в последний раз говорит», — думает Жак.

В стеклянной трубочке шприца уровень жидкости понижается медленно… Если в спальню войдут… Кончил? Нет. Антуан оставляет на минуту иглу в коже, потом осторожно снимает шприц и наполняет его вторично. Жидкость течет все медленнее и медленнее… А вдруг войдут… Еще один кубический сантиметр… До чего же медленно… Еще несколько последних капель…

Антуан вытаскивает иглу быстрым движением, протирает вспухшее место, откуда выступила розоватая жемчужина сукровицы, застегивает сорочку и прикрывает больного одеялом. Будь он в спальне один, он непременно склонился бы к этому мертвенно-бледному челу, впервые за двадцать лет ему захотелось поцеловать отца… Но он выпрямляется, отступает на шаг, сует в карман шприц и оглядывается вокруг, проверяя, все ли в порядке. Тут только он поворачивается к брату, и его глаза, равнодушно-суровые, словно бы говорят:

«Ну вот».

Жаку хотелось броситься к Антуану, схватить его за руку, выразить хотя бы объятием… Но Антуан уже отвернулся и, подтащив низкий стульчик, на котором обычно сидела сестра Селина, присел к изголовью постели.

Рука умирающего лежит поверх одеяла. Почти такая же белая, как простыня, она дрожит еле заметной для глаза дрожью: так подрагивает магнитная стрелка. Тем временем лекарство уже начинает действовать, и, несмотря на долгие муки, выражение лица проясняется: предсмертное оцепенение как бы приобретает всеискупающую усладу сна.

Ни о чем определенном Антуан не думает. Он нащупывает пальцами пульс больного — быстрый и слабый пульс. Все его внимание поглощено им: сорок шесть, сорок семь, сорок восемь…

Сознание того, что он только что совершил, становится все более туманным, восприятие окружающего тускнеет: пятьдесят девять, шестьдесят, шестьдесят один… Вдруг пальцы, сжимавшие запястье больного, сами собой разжимаются. Сладостное незаметное погружение в безразличие. Волна забвения захлестывает все.

Жак не смеет сесть, он боится разбудить брата. Так он и стоит, скованный усталостью, не сводя взгляда с губ умирающего. А они бледнеют, все сильнее бледнеют; дыхание почти не касается их.

Жак в испуге делает шаг вперед.

Антуан вздрагивает, просыпается, видит постель, отца и снова осторожно берет его за запястье.

— Пойди позови сестру Селину, — говорит он после молчания.

Когда Жак вернулся в сопровождении сестры Селины и Клотильды, дыхание умирающего стало глубже и ритмичнее, но вырывалось из горла с каким-то странным хрипом.

Антуан стоял, сложив на груди руки. Он зажег люстру.

— Пульс не прощупывается, — сказал он подошедшей к нему сестре Селине.

Но монашенка была твердо убеждена, что доктора вообще не умеют разбираться в предсмертных симптомах, тут нужен опыт и опыт. Ничего не ответив, она присела на низкий стульчик, нащупала пульс и с минуту молча вглядывалась в эту маску, покоившуюся на подушках; потом, обернувшись, утвердительно кивнула головой, и Клотильда быстро вышла из комнаты.

Одышка все усиливалась, тяжело было слушать эти всхлипы. Антуан заметил, что лицо Жака искривилось от жути и тоски. Он хотел подойти к нему, сказать: «Не бойся, он уже ничего не чувствует», — но тут открылась дверь, послышалось шушуканье, и мадемуазель де Вез, совсем горбатенькая в своей ночной кофте, появилась на пороге; ее вела под руку Клотильда, за ними следовала Адриенна, шествие замыкал г-н Шаль, шагавший на цыпочках.