Были и небыли - Борис Васильев

— Да. Там безуспешно пытается пробиться Орловский полк: нам об этом рассказали турки. Князя интересуют турецкие резервы.

— Благодарю, будете представлены к награде, — генерал чуть наклонил голову, отпуская разведчика. — Полковник Артамонов позаботится о вашем отдыхе.

— К сожалению, на отдых у меня нет времени, — сказал Славенов. — К утру я должен ждать князя в условленном месте.

— Передайте Цертелеву мою просьбу не рисковать понапрасну, — с некоторым неудовольствием заметил Гурко. — Она касается также и вас. Ступайте.

На следующий день Гурко выслал на Хаинкиойский перевал авангард под начальством генерала Рауха. Во главе, прикрывшись лишь казачьим дозором, шли коннопионеры графа Ронникера, расчищая и укрепляя дорогу. Никто их не беспокоил, турок на перевале не было.

С зарею 2 июля авангард Рауха вышел из ущелья и внезапно, с марша атаковал турецкий батальон, стоявший в деревне Хаинкиой. Летучий отряд ворвался в Забалканье, развернул части и, не давая туркам опомниться, предпринял ряд коротких стремительных ударов. Противник в растерянности метался по Казанлыкской долине, полностью дезориентированный внезапными бросками кавалерийских соединений Гурко.

Следом за Летучим отрядом тем же мучительным путем прошла посланная на поддержку 4 стрелковая бригада генерала Цвецинского. Оставив для охраны перевала Столетова с двумя дружинами и 26-м Донским полком, Гурко двинул основные силы на Казанлык.

Он хорошо понимал, что означает маневренная война в глубоком тылу противника. Не давать врагу опомниться, объединиться, предугадать, куда русские направят свой следующий удар, запутать его, оглушить, посеять панику и — как результат — отвлечь от основной цели рейда: таков был тщательно продуманный им способ борьбы. Бросая ударные кавалерийские части в глубокий рейд, русское командование отчетливо представляло степень риска, и кандидатура командующего обсуждалась долго и всесторонне. Этот командующий должен был обладать не только военным дарованием, решимостью и отвагой: в самом характере его необходимо было предусмотреть черты, сводящие этот риск к минимуму. Здесь нужен был природный сплав трезвой расчетливости и уменья принимать на себя ответственность, способности оперировать малыми силами на большом театре военных действий и уходить от ударов противника, непреклонной воли и полного доверия к подчиненным, выполняющим самостоятельные задачи. В какой-то степени всем этим требованиям отвечал генерал Иосиф Владимирович Гурко.

Вскоре заметались не только части турецких войск, резервы и остатки разгромленных гарнизонов, но и многочисленные конные банды башибузуков: турецкое командование стремилось навязать Гурко партизанскую войну. Сабельными ударами казаков и огнем драгун банды были рассеяны. Лишившись возможности активно противодействовать русским, башибузуки стали вымещать ненависть на мирном болгарском населении: казаки, кавалеристы, стрелки и дружинники все чаще встречали теперь сожженные села, изуродованные трупы болгар, зверски замученных женщин. Насмотревшись на это, казаки поклялись в плен никого не брать.

— Не слишком ли, станишники, усердствуете? — спросил Гурко, ужиная у казацкого костра.

— Мало, батька, — отрезал пожилой есаул. — Кабы они только раненых наших мучили, а то ведь мирных не щадят. Ни стариков, ни мужиков болгарских. Я уж о бабах ихних и не говорю.

— Мы такого нагляделись, что сердце запеклось, — поддержали казаки. — Того и в станице не расскажешь, что глаза наши бачили. Нет уж, батька, по-нашему будет: око за око.

— Глядите, казаки, враг тот, кто с оружием, — сказал Гурко. — Коли дознаюсь, что хоть одного мирного кто тронул, расстреляю на месте. И на родину сообщу: в казаках более не числить, потому как воинскую честь свою опорочил. То же и имущества касается, даже если дом турками брошен и хозяев нет.

По тому, как казаки замолчали и стали переглядываться, генерал понял, что насчет имущества угадал точно.

— Взяли дуван? Не крутись, есаул!

— Взяли, — со вздохом признался есаул. — Третий день с собою возим. Пахомыч, покажи батьке дуван.

Из темноты в освещенный круг костра вступил немолодой казак в наброшенной на плечи не свойственной донцам бурке. Присел, откинул полу: на левой руке его, прижавшись щекой к груди, сладко спал смуглый годовалый мальчик.

— Вот она, казачья добыча, — сказал есаул.

— Турчонок, — ласково сказал Пахомыч. — В доме брошенном нашел. Жалко парнишку, пропадет ведь.

— Петькой назвали, — хмурое лицо есаула расцвело теплой умильной улыбкой. — Отзывается, лопочет что-то, ручки тянет.

— С собой таскаете? — растерянно спросил Гурко. — А кормите чем?

— Молоко болгары дают. А то — кашку. Лопает! — вразнобой, оживленно и радостно загомонили казаки. — Уговор меж нас такой: кто цел останется, тот ему и батька.

— Ах, казаки, казаки! — вздохнул Гурко. — Спасибо вам за доброту, только нельзя здесь младенцу. И пуля шальная достать может, и ухода нет, и вообще непорядок. Завтра донесение везти надо, вот ты, Пахомыч, и отвезешь вместе с ребенком.

Утром 5 июля Гурко отправил стрелков Цвецинского перерезать дорогу в горы; непосредственно на Казанлык наступала Сводная бригада генерал-майора герцога Лейхтенбергского. Стрелки отбросили турок к Казанлыку, навязали им бой, но он был не долог: бригада старшего герцога с хода, конной атакой ворвалась в город, потеряв при этом всего девять человек да старого графа Ронникера, убитого пулей из засады уже в Казанлыке.

На следующее утро стрелки Цвецинского и казачьи пластуны начали штурм Шипки со стороны Долины Роз. Два дня с переменным успехом шли бои, а на третий зажатый с двух сторон наступающими русскими отрядами командующий обороной Шипки Халюзи-паша бежал с перевала, бросив боеприпасы и девять стальных крупповских орудий.

Основная задача Летучего отряда Гурко была выполнена: наиболее удобный перевал через Балканы оказался в руках русских. Оставалось лишь бросить в эту брешь войска, но свободных войск под рукою уже не было: Осман-паша успел накрепко приковать их к Плевне. Вместо стремительного развития успеха русское командование вынуждено было перейти к обороне захваченного Шипкинского перевала и — ждать. Ждать либо разгрома Осман-паши, либо подхода свежих войск. В детально продуманном смелом плане кампании наступала опасная заминка.

Варя жила в Бухаресте одна: Хомяков уехал за Дунай ревизовать свои перевалочные склады. Скучать было некогда: Роман Трифонович оставил на нее деловую переписку, а Числова ввела в местное общество. Приглашения на вечера, балы, концерты и званые обеды ожидали Варю ежедневно, но она никуда не выезжала, вежливо отговариваясь занятостью.

А занята она была в основном собственными мыслями. Поняв, что любит Хомякова и радостно ужаснувшись открытию, Варя могла думать только о нем и о себе. И чем больше думала, тем все чаще представлялась ей его увесистая походка, его привычка расставлять локти за столом, его манера цыкать зубом, когда он задумывался. «Да люблю ли я? — все чаще приходило ей в голову. — Когда любят, то любят все, любят идеально, не замечая недостатков. Значит, что же, увлечение? Потеряла голову как тогда, в саду, когда умерла мама?..» Она постоянно растравляла себя сомнениями, и чем дольше не было Хомякова, тем обоснованней казались ей эти сомнения.

Появился Роман Трифонович внезапно. Варя этому не удивилась: Хомяков часто поступал неожиданно. Удивилась она его безулыбчивому лицу и — самой себе, ощутив вдруг, как начинают исчезать взлелеянные одиночеством мысли.

— Что-то случилось? Не отмалчивайтесь, Роман Трифонович.

— Случилось, Варвара Ивановна, — Хомяков улыбнулся одними глазами. — Не знаю, что и рассказывать-то сперва: дела или…

— Дела, — сказала Варя, прекрасно зная, что для него дело — цель, игра, азарт, весь смысл жизни.

— Вот за это и ценю, — серьезно сказал он. — Верно выбрала, не по-дамски: мы — люди практические, с остальным и обождать можно, — он помолчал. — Хотя… Хотя тоже — новость.

Последнее слово произнес весомо, со значением, но Варю царапнула грубоватая его похвала, и она сухо повторила:

— Так что же с делом?

— С делом? — Роман Трифонович зло усмехнулся. — Наградил господь компаньонами: то ли прохвосты, то ли дураки — не разобрался еще. Муку, интендантством забракованную, по дешевке скупили, и пошло то гнилье через мои поставки. Хорошо, я вовремя спохватился. Приехал к Гартингу: что, мол, за сделка такая? Он мне было про выгоду, а я: «Это ж даже не для купца — для разносчика ярославского выгода: продал гнилье да и подавай бог ноги. А мы — поставщики, нам кредит важнее прибыли!»

— Исправили?

— Вернул, амбары запечатал, — он вздохнул. — Ах, Варвара Ивановна, когда же Россия наша считать-то обучится? А.может, мы народ, вообще к арифметике не способный? К науке способный, к художествам, к словесности, к войне очень даже способный, а считать — пусть себе немцы считают, так, что ли?