ДНЕВНИКИ - Александр Шмеман

Скоропостижная смерть в Париже 12 февраля Репнина. В моей жизни он занимал особое и, я убежден, для других необъяснимое место. Он неотрывен от того таинственного праздника, которым были для меня, я уверен – для нас, пять лет корпуса в Villiers le Bel. 1930-1935, то есть годы между девятым и четырнадцатым годами моей жизни. В корпусе была священная мифология России, служения ей, ее спасения. Корпус был не для нас, не для нашей "подготовки к жизни", не для просто образования, учебы, воспитания. Он был – для России, служение ей. И потому что нам это внушалось денно и нощно нашими воспитателями, потому что вся наша ежедневная жизнь была насквозь пронизана символизмом этого служения, его "священностью", потому что цель и содержание нашей жизни были предельно ясны, но при этом и предельно высоки: служить России и, конечно, умереть за нее ("И смерть дорога нам, как крест на груди"3 ), потому что, сами того не сознавая, мы жили в некоем грозном, сияющем и безнадежном мире, – эта атмосфера определяла в каком-то подсознании и наши личные отно-

1 Приняв все во внимание (фр.).

2 истеблишменту, влиятельным кругам (англ.).

3 Слова из марша Семеновского полка.

шения, делала их "романтическими". Не то что мы воспринимали дружбу как "служение России", но она – повторяю: подсознательно – делала друга, товарища, "кадета" больше чем "copain"1 . Иными словами, кроме всех обычных мальчишеских, детских измерений эта дружба имела еще и иное, высшее измерение, жила отсветом той высокой дружбы, на которой – так нас учили – держалась Россия, дружбы освященной, скрепленной на полях сражений смертью друг за друга, смертью вместе , дружбы, в которую наша "кадетская дружба" была посвящением. Дружба по самой своей природе не может быть "безличной". Она воплощается во всей полноте своей – в другом, в друге единственном, таком, дружба с которым жаждет какой-то непонятной абсолютности. Таким другом и был для меня в те, в сущности, немногие [годы], но теперь кажущиеся самым длинным, почти вечным периодом моей жизни, Репнин. Потом, вскоре, из моей реальной жизни он выпал, несмотря на его учение в Богословском институте, встречи и т.д. Он не занимал никакого места в этой реальной жизни, как и я в его жизни. Но память об этой дружбе, неистребимая метка ее на душе остались. И вот – эти встречи в каждый приезд в Париж, вчетвером, впятером (Андрей, Петя Чеснаков, Репа, я, в последние годы – Траскин). Ужинали в ресторане, сидели в кафе, провожали друг друга "до метро". Разговаривали о пустяках, общих интересов было так мало. Репнин жил со своей душевнобольной женой на каком-то чердаке на Ilе St. Louis, работал где-то ничтожным gratte-papier2 – ив эту свою "реальную" жизнь нас не пускал, хотя мы уже знали, что эта мелкобуржуазная жизнь на деле светила подлинным героизмом, святостью: ежедневной, ежечасной заботой о больной жене. Встречались и расходились, словно исполнив некий самоочевидный, хотя словами и неопределимый долг. Теперь, однако, я чувствую, что к этим встречам применимы слова любимого мною стихотворения Адамовича:

Но реял над нами

Какой-то таинственный свет,

Какое-то легкое пламя,

Которому имени нет…3

Словно по-своему мы совершали таинство "причастия" этой дружбе, уже свободной от всего "житейского", почти – от самой жизни, уже до конца преображенной… И если, как я думаю, о дружбе можно сказать, как и о любви, что настоящая дружба – единственна, как единственна и подлинная любовь, то таким единственным другом – в моей жизни, для меня – был Репнин.

Другая смерть, тоже в Париже, – о.Леонида Могилевского, с которым связаны все [последние] "лекурбские" годы маминой жизни.

Воскресенье, 1 марта 1981

Прочел – из-за любви моей к биографиям и автобиографиям – книгу о последних годах Эдмунда Вильсона (его книги в 50-х годах были для меня "введе-

1 "приятелем" (фр.).

2 писцом (фр.).

3 Из стихотворения "Без отдыха дни и недели". Правильно: "Но реял над нами / Какой-то особенный свет, / Какое-то легкое пламя, / Которому имени нет".

нием" в американскую литературу) (R.H.Costa "Edmund Wilson. Our Neighbor from Talcotville", University of Syracuse, 19801). Как и при чтении биографии Липмана, меня поразило в Вильсоне, этом "властителе дум", создателе репутаций и "трендов", шаткость, если не отсутствие, сколько бы целостного мировоззрения и, следовательно, критериев, перспективы, всего того, что необходимо для оценок и понимания . Увлечение коммунизмом, разочарование в коммунизме, дешевая ненависть к американской "системе" (главным образом из-за столкновения с налоговым ведомством). Капризные "любви" и "нелюбви". И, под старость, алкоголь и порнографические фильмы, и, несмотря на это, всеобщее кажденье: "greatness!"2 . Пустота, знающая свою пустоту и на ней, ничтоже сумняшеся, строящая какие-то оценки, принципы и т.д. Вечное круженье вокруг религиозных тем (Пастернак, "Доктор Живаго", свитки Мертвого моря) при нежелании – нежелании, а не невозможности – продумать, прочувствовать… Вечное "заполнение пустоты". Грустно. "Религиозная драма Запада", ее отличие от "религиозной драмы Востока": это сейчас краеугольная тема.

Запад: не отказ от Бога (как думают обычно), а разделение – внутри религии – "трансцендентного" от "имманентного", от эсхатологической сущности христианства. Отождествление его либо с "неотмирным", либо с миром и историей. Потеря при этом и "неотмирного", и "мирского". Пустота, образовавшаяся от этого разрыва, и "культура" как попытка эту пустоту не преодолеть, а "заговорить" объяснениями ее. В сущности, шизофрения . Новая западная культура – шизофреническая и потому клиническая . Всегда на грани безумия, саморазрушения, самовзрывания… И самое жалкое, самое пустое в ней – именно ее "рационализм", который, потому что он ничего не разрешает, вечно размывается "иррационализмом". Ах, если бы было время всем этим по-настоящему заняться…

Среда, 11 марта 1981

Не пишу, но не потому, что нет времени или нечего писать, а потому что не хочется писать о главной заботе этих дней – о Льяниной трагедии в Spence. Вчера все кончилось – она уходит 1 июля. Но так жаль ее, оскорбленную, обиженную в своих лучших чувствах. И еще – опыт чистого зла , необъяснимого, иррационального. И, наконец, облегчение, ощущение, что сам уход – освобождение от этого страшного, воцарившегося и торжествующего зла.

5-7 марта в Монреале на retreat, устроенном Ваней [Ткачуком]. Эти дни – большая, чистая радость. Прикосновение – на этот раз – к добру, к свету. Масса молодежи. Чудные службы. И все это – в канадском захолустье, хотя и два шага от Монреаля. Тишина, белизна заснеженного монастырского сада. Прогулка по кладбищу, где тесно стоят ряды могил – монашки…

Третий день Великого Поста. Retreat в семинарии. Сегодня, полагая двенадцать поклонов на "Господи и Владыко живота моего", так ясно ощутил, что грешен всеми главными грехами.

1 Р.Коста "Эдмунд Вильсон. Наш сосед из Талкотвилля". Изд-во Сиракьюсского университета, 1980 (англ.).

2 "величие!" (англ.).

Прочел книгу В.Levy "L'ideologie franchise"1 , о которой с невероятной страстью спорят во Франции. Прочел с волнением. Сколь бы ни была она заостренной, сама – страстной и в чем-то, возможно, и несправедливой, на глубине своей это книга о главном , о том, о чем обычно мы не "додумываемся".

Март мне всегда кажется непреодолимо длинным "антрактом" между зимой и весной. Какой-то глыбой, через которую никак не перелезть. Вчера и позавчера – совсем весеннее солнце. Сегодня за окном – дождь, мокрый снег, зима, как засидевшийся, надоевший гость.

В такие дни кажется, что все, о чем люди спорят, чем они живут и интересуются, – невероятно скучно.

Пятница, 3 апреля 1981

Подряд – почти летние дни: солнце, жара, начинающие зеленеть деревья. Чувствую страшную усталость от этой зимы – операция Л., драма в Spence, a сейчас – спешная работа над новым уставом семинарии и т.д. Потому ничего и не пишу сюда: жизнь вся из каких-то обрывков…

В прошлый понедельник (30-го) – покушенче на президента Рейгана. Несколько часов у телевизора, где снова и снова показывают все подробности. Убийца, или тот, кто хотел убить, – типичный продукт 60-х годов: нечто безвольное, бесцельное, бессмысленное. Неужели никогда не поймут эти поклонники "молодежи", что они с этой молодежью сделали, во что превратили?

Personal impressions2 Исайи Берлина. Воспоминания о встречах с Ахматовой и Пастернаком в 1946 году. Но меня еще больше интересует сам Берлин. Талантливый, блестящий, умный, правдивый – все на месте. Но как может он не верить ! Мне все чаще кажется, что настоящий вопрос – не о том, как возможна вера, а о том. как возможно неверие.

Вторник, 7 апреля 1981