Несравненное право - Вера Камша

А потом ему приснился сон, в котором Леопина, путаясь в тяжелой мокрой одежде, убегала по болоту от всадников в нарядных охотничьих костюмах. Трубил рог, лаяли собаки, улюлюкали загонщики… Луи скакал вместе со всеми, и только он один видел, что травят они не лисицу, а женщину. Он видел, но не мог никому ничего сказать, не мог даже остановить коня. Его руки, его голос ему не повиновались…

Очевидно, он кричал во сне, потому что спавший с ним в одной комнате Рыгор Зимный растолкал его и сунул под нос стопку царки. Принц выпил, его вроде бы отпустило, но вот обуздать свою тревогу с той ночи он не мог. За кварту до предполагаемого возвращения Леопины он начал по вечерам выходить на дорогу и орами простаивать у тополя с обломанной вершиной, вглядываясь в пустой белый тракт. Лупе не было, да и не могло быть, но он все равно ждал… А в стороне стояли Рыгор и Гвенда. Беломостцы не навязывали свое сочувствие, хотя разгадали нехитрый секрет принца почти сразу. Луи был им благодарен — с ними он мог говорить о Леопине. Догадывались ли другие о его любви к Лесной Сестре или же объясняли его нетерпение ожиданием вестей из Мунта, сын Эллари не знал — в том состоянии, до которого он себя довел, ему было все равно, что про него скажут или подумают…

Вечерело, было холодно и ясно. До весны оставалось совсем немного, но зима еще и не думала убираться восвояси за Белую стену. Фронтера тонула в снегах. Если не считать темной полоски леса, все: небо, дорога, поля — завораживало прихотливой игрой розоватых и голубоватых оттенков. К вечеру голубой цвет вытеснял розовый и сгущался до синевы. Раньше вдоль тракта лежало немало деревень, превращенных во время осенней драки с тарскийским конным полком в почерневшие дымящиеся развалины. Теперь холодную синеву не прорезал ни единый лучик света — его просто некому было зажечь.

Потаенный лагерь резестантов находился в лесу, за не замерзающим даже в морозы болотом, через которое восставшие умудрялись каким-то странным образом пробираться, даже не замочив ног…

— Ваше высоцтво, — по-охотничьи тихо подошедший Рыгор тронул Луи за плечо, — пора вертаться, пока доберемся… Да и делов на вечер немерено. Придуть из-за самой Лычавки, они тоже до нас просятся, уважить треба… Опять же завтра поутру ехать туда придется, а вас, проше дана, поутру будить, что кошку купать…

— Да, хорошо, я иду! Действительно пора идти, Лупе не стоит ждать раньше, чем послезавтра. — Луи улыбнулся темно-синими глазами. — Дане атамане, а сейчас у вас нема чего-нибудь для души? Замерз я…

— Как то «нема», — заржал бывший войт, — шоб у меня, да царки не було?! — Рыгор засунул руку за пазуху и вытащил плоскую фляжку, с которой, по словам покойной войтихи, и началось его грехопадение. Сначала была царка, а потом красотка, которая ее делала… — От, — Зимный с любовью посмотрел на фляжку, — самалучшая во всей Фронтере, — и перебил сам себя: — Глянь-ка на тракт, едет хтось…

Когда Луи с вялым любопытством повернулся на дорогу, его сердце не дрогнуло. Не было никакого предчувствия, никакого озарения. Легкие саночки неспешно двигались вперед, лошадкой, судя по силуэту в платке, правила здоровенная бабища, за спиной которой сидело несколько подростков. Луи решительно хлебнул царки, тщательно притер пробку и хотел было вернуть Рыгору его сокровище, как из санок раздался знакомый хрипловатый голос:

— Дядька Рыгор! Гвенда!

Обгоняя и атамана и его подругу, Луи бросился вперед. Маленькая колдунья легко выскочила из санок, прижимая к груди какой-то сверток. Тетка с детьми, видимо торопясь домой, стеганула лошадку, и та потрусила вперед, но принц ничего этого уже не видел. Только блестевшие из-под множества платков глаза.

— Сигнора… Леопина…. Все в порядке?

— Ой, — она как-то странно повела плечами, — вроде в порядке, хотя, думала, не выберусь… Гвенда, возьми… Это кот, он без хозяина остался… Помнишь того синяка, что меня в дюз забрать хотел…

— Еще бы, — сплюнул Рыгор, — рожа, как у тухлой рыбы.

— Я его встретила, и он меня узнал…

— Узнал!!! — Луи, как с цепи сорвавшись, схватил женщину за плечи и начал бешено трясти. — Узнал! Не смей больше никуда ходить! Никуда и никогда! Я запрещаю тебе!!! Запрещаю!!! Слышишь!!!

Гвенда, давя улыбку, потянула открывшего было рот Рыгора за полу полушубка, и беломостцы тихонько пошли к лесу. На опушке они оглянулись — два темных силуэта на белом снегу слились в один…

Прозрачная холодная росинка сорвалась с тонкой ветки и маленьким бриллиантом упала в подставленную ладонь. Нанниэль повернула руку, ловя каплей пробившийся сквозь ясную чистую зелень солнечный луч. Весна в Убежище, куда более ранняя, чем за пределами острова, всегда была томной и изысканной. Ничего яркого, излишне пестрого. Цветы, белые или нежных пастельных расцветок, изливали тонкий аромат. Мелодично звенели многочисленные ручьи и роднички, над которыми кружились прозрачные стрекозы, на покрытых причудливой резьбой стенах плясали солнечные зайчики. Все было как всегда, словно никто и не покидал лунной предвесенней ночью зачарованного острова.

Водяная Лилия медленно прошла вдоль темного пруда. Серебристые ивы полоскали готовые зазеленеть ветви в черной воде, мраморная девушка поправляла растрепавшиеся волосы, улыбаясь счастливо и просветленно. Она, Нанниэль, никогда так не улыбалась…

Каменная красавица будет вечно счастлива и любима, но создавший ее ныне одет в цвета Осени. И повинна в этом была ее дочь Эанке, а если быть до конца честной, то и она, Нанниэль, ибо это она внушила гордой и страстной девочке несбыточную мечту о власти. Потому что хотела уберечь дочь от того, через что прошла она — любя одного, принадлежать другому. Теперь она свободна. То, что Астен мертв, Водяная Лилия почувствовала сразу же, эльфийский свадебный обряд связывал двоих неразрывными магическими узами. А про гибель Эанке ей поведала ее собственная кровь.

Нанниэль не знала, как все произошло, но была уверена, что отец и дочь уничтожили друг друга. Она ненавидела мужа и боялась дочь, но с их смертью в душе образовалась пустота, которую было не заполнить. Убитая любовь оставляет кровоточащую рану, убитая ненависть — разочарование, убитая повседневность — холод и одиночество.

Нанниэль давно считала себя одинокой, но настоящую цену самому страшному из всех существовавших слов узнала после гибели нелюбимого мужа и жестокой дочери. Когда же Эмзар увел всех, кто хотел и мог сражаться, женщина и вовсе впала в какую-то летаргию. День шел за днем, бледные завитки, проросшие на месте гибели Тины, понемногу превращались в роскошные листы молодого папоротника, которые в самую короткую ночь в году покроются жаркими, сводящими с ума цветами, а осиротевшая Нанниэль тенью бродила по Убежищу, никого и ничего не замечая. И вот теперь капля росы, упавшая с зеленеющей березы, словно бы разбудила ее.