Жестокий век - Исай Калашников

Его ставка – орду – напоминала огромный город. Выше всех была его зимняя юрта, обтянутая снаружи материей с крупными узорами, с горловиной дымового отверстия, расписанного китайскими художниками пламенно-красными красками, с резной позолоченной дверью – на каждой из двух створок дракон в окружении плодов и листьев. Слева и справа тянулись ряды юрт его жен и наложниц, сыновей, ближних нойонов, за ними, до крутых гор, прикрывающих орду от северных ветров, тянулись тысячи юрт воинов, харачу, рабов-боголов. Со всех концов его огромного улуса к орду тянулись дороги.

По ним гнали овец, везли на телегах хурут, шерсть, кожу, купеческие караваны доставляли зерно и ткани, посуду из глины, стекла, меди, дорогие доспехи для мужчин и украшения для женщин, прибывали посольства с дарами и данью; от Мухали, добивающего Алтан-хана, бесконечной вожжой тянулись обозы, груженные добычей, и толпы пленных умельцев. Елюй Чу-цай советовал ему построить город с дворцами и храмами, обнести его крепкой стеной, как это водится в других государствах. Он насмешливо ответил:

– Китай ограждался стеной – оградился? Для своего улуса я сам стена. А храмы… Небо всегда над нами, духи живут в степях и лесах, в долинах и горах. Кто молится – будет услышан и без храмов.

– У каждого народа, великий хан, свой бог, и каждый молится по своему разумению. Ты основал всеязычное государство. Как кирпичи строения, не скрепленные глиной, – всяк народ сам по себе. Толкни плечом, и все посыплется. Скрепить народы может единая вера или разумное государственное устроение.

– У всех одной веры нет и быть не может. Пусть на небе для каждого будет свой бог-господин, а на земле господин над всеми я. Это и свяжет все кирпичи. А какой вывалится, я посажу воинов на коней и растопчу его в мелкие крошки.

– Великий хан, сидя на коне, народы завоевать можно…

– И те, что живут за стенами, – подсказал хан.

– Да. Но управлять ими, сидя на коне, невозможно. Государь, прикажи не разорять города и селения. Пусть люди живут, как жили, и платят тебе… Ты возьмешь много больше того, что добывают твои воины. Так водится во всех государствах.

Он с подозрением посмотрел на Чу-цая.

– Ты хочешь, чтобы монгольский конь увяз всеми копытами в сточных ямах ваших городов и селений? Мы, кочевники, сильнее вас, и значит, наша жизнь более правильная. Потому небо благосклонно к нам.

Своим настойчивым стремлением заставить его остановить бег монгольских коней и начать устроение жизни покоренных народов Чу-цай раздражал хана. Но он прощал ему все эти поучения и призывы за то, что Чу-цай умел – не раз убеждался – неплохо предугадывать будущее, был честен, смел, бескорыстен, сумел наладить строгий учет всех сокровищ, текущих к нему по степным дорогам, заботился, чтобы великолепие его двора смущало умы послов и чужедальних купцов, чтобы слава о его силе и могуществе распространилась по всему свету.

Вот и сейчас, едва он подъехал к своей юрте, от двери до коновязи разостлали белый войлок. Сначала все это смешило его, но потом понял: так надо – и вскоре привык к знакам почтения, они уже не казались ему неумеренными. В одном он не изменил себе. Редко и неохотно, лишь по самым торжественным дням надевал богатую одежду. Летом ходил в холщовом халате, зимой в мерлушковой шубе. Он воин, и такая одежда ему к лицу больше, чем любая другая. Но пояс носил золотой. Это отличало его, повелителя. И этого было с него довольно. Не в этом радость, чтобы нацепить на себя как можно больше драгоценностей. Она совсем в другом…

Ни на кого не глядя, он прошел в свою юрту. Следом за ним зашли Боорчу, Шихи-Хутаг, Чу-цай, Татунг-а. Снимая верхний халат, он обернулся к ним, сказал:

– Делами будем заниматься завтра.

Все они попятились к дверям, остался стоять только Боорчу.

– Иди и ты.

– Я хотел только спросить, не захочешь ли ты увидеть своего сына Джучи и Субэдэй-багатура?

– Они вернулись?

– Да, они только что приехали. Через день-два тут будет и Мухали. Как ты и повелел.

– Останьтесь, – сказал он нойонам. – Позовите сына, Субэдэй-багатура и Джэбэ. Садитесь, нойоны. Это такие дела, которыми я готов заниматься и днем, и ночью.

Весть о победе над меркитами гонцы принесли давно, ничего нового Субэдэй-багатур и сын, наверное, сказать не могли, а все равно послушать их хотелось: разговоры о победоносных битвах всегда вливали в него свежие силы и бодрость, побуждали к действию; мир становился таким, каким он хотел его видеть.

Пришел Джэбэ. Этот храбрейший из его нойонов тяготился жизнью в орду.

Для других посидеть в ханской юрте, подать совет или просто почесать языком, погреться в лучах его славы – счастье. Для Джэбэ – чуть ли не наказание. Его дело – мчаться на врага, увлекая за собой воинов.

– Джэбэ, Субэдэй-багатур возвратился… Не застоялся ли твой конь?

– Застоялся, великий хан! Когда седлать?

– Сначала послушаем Субэдэй-багатура и моего сына.

Субэдэй-багатур и Джучи не успели сменить походной одежды. Они принесли в юрту дух степных трав, запах лошадиного пота. Воины, вошедшие следом, свалили к ногам хана подарки – лучшее, что было захвачено у врагов. Субэдэй-багатур виновато сказал:

– Меркиты не люди Алтан-хана, взять у них нечего.

Боорчу присел перед подарками, с пренебрежением перебрал мечи в побитых ножнах, луки в простых саадаках, железные шлемы, большие чаши из белой глины, покрытые прозрачной глазурью.

– Когда я был маленьким, моя бабушка говорила мне: «Идешь по дороге, подбирай все, что унести в силах, а дома и выбросить можно».

Хан нахмурился. Боорчу принижает вес победы Субэдэй-багатура. Он был против этого похода. Другого ждать от него не приходится. Боорчу все еще водит дружбу с отстраненным от дел Джэлмэ. А тот не образумился, стоит на своем: война не приносит счастья.

– Боорчу, скажи, в чем самая высокая радость для истинного мужа?

Боорчу задумался, а хан смотрел на него. Они ровесники. Но косы на висках Боорчу туги и шелковисты, как в прежние годы, в круглой мягкой бороде, в редких усах ни единого седого волоса. Почему? Может, седина – признак не старости, но зрелости ума?

– Ну, Боорчу… – поторопил он его.

– По-моему, самая высокая радость – сесть на быстрого коня, спустить ловчего сокола и мчаться за ним, подбирая сбитых птиц…

– И все? Остыло твое сердце, Боорчу! Это радость маленькая. Самая большая радость в другом. Она в том, чтобы пригнуть к земле врага, захватить все, что у него есть, заставить его женщин рыдать и обливаться слезами, в том, чтобы сесть на его откормленного коня и превратить животы его любимых жен в постель для отдыха. Вот… Ты говоришь: добыча так худа, что не стоило ее брать. Разве борец выходит на круг и напрягает свое тело только ради награды? Свалить всех, оставаясь на ногах, стать сильнейшим среди сильных – вот что движет борцом. А доблесть воина выше доблести борца, и радость его больше.

По всему было видно, Боорчу не согласен. Но спорить с ним он был не намерен, повернулся к Субэдэй-багатуру и сыну, заставил их рассказывать о походе. Субэдэй-багатур, как всегда, был немногословен:

– Ну, догнали… Разбили… Возвращаемся назад – нас догоняет войско. Сразились…

Это для него было новостью.

– Какое войско? Рассказывай ты, Джучи.

– Хорезмшаха Мухаммеда. Владетеля сартаулов.

– Позовите сюда сартаула Махмуда. Рассказывай, Джучи.

Он часто перебивал сына вопросами. Ему хотелось знать о владетеле сартаулов как можно больше. И какой он из себя, и как одеты его воины, какое у них оружие, как они сражаются. То, что Джучи сам поехал на переговоры, рассердило его.

– Это глупость! Тебя могли убить.

– Убить могли и другого, отец.

– Но ты – мой сын. Этот Мухаммед потом бы везде хвастал, что он снял голову сыну самого Чингисхана. Я недоволен тобой, Джучи. И тобой, Субэдэй-багатур.

– В любом сражении я и другие твои сыновья рискуем головой, – упрямо возразил Джучи.

– Пасть в сражении и отдать свою голову просто так, даром, – разница. Не умничай, Джучи, а слушай, что тебе говорю я. Кто мнит, что понимает больше старших, тот ничего не понимает.

Сын замолчал.

В юрту вошел Махмуд Хорезми. Этот человек, до глаз заросший бородой, со своим караваном проникал повсюду, выведывал все, что хотел знать хан.

Под его началом немало мусульман, и все служили хану верно. Правда, и награда за службу была подходящая… Махмуд, кланяясь и оглаживая бороду, начал было сыпать пышное пустословие приветствий (до чего любят всякие сверкающие слова эти сартаулы!), но он прервал его:

– Ты из Хорезма?

– Твой ничтожный раб родился там.

– Кто у вас владетель?

– Хорезмшах Мухаммед, да продлит аллах его… э-э… – Купец запнулся, глаза его с синеватыми белками засмеялись. – Да будет ему во всем неудача!

– Что это за владетель? Не вздумай принижать его, чтобы я возвысился в своих глазах. Говори правду.