Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак

class="p1">Нанета, г-жа Гранде и Евгения, с трепетом помышлявшие о возвращении старика, вдруг услышали стук молотка, стук им знакомый, привычный.

— Это батюшка! — сказала Евгения.

Мигом она спрятала сахарницу, оставив несколько кусочков на столе. Нанета унесла яичную скорлупу. Г-жа Гранде выпрямилась, как испуганная серна. Шарль ничего не понимал в этом внезапном припадке комического страха.

— Что это с вами? — спросил он.

— Батюшка воротился, — отвечала Евгения.

— Так что же?

Старик вошел, пристально взглянул на стол, на Шарля и понял все.

— Ага, да у вас здесь пир горой ради дорогого племянничка! — сказал он без заикания. — Хорошо, хорошо, очень хорошо, прекрасно! Кот на крышу, мыши в амбар.

«Пир!» — подумал Шарль, не посвященный в таинства этого хозяйства.

— Дай-ка мне мой стакан, Нанета, — попросил старик.

Евгения подала ему стакан. Гранде вынул из кармана свой ножик, роговой, с широким лезвием, отрезал тартинку, намазал на нее крошечку масла и принялся есть стоя. В это время Шарль клал сахар в свой кофе. Гранде увидел на столе куски сахару, взглянул на жену свою, побледневшую от ужаса, и, подошедши к ней, сказал на ухо:

— Где ты это набрала столько сахару, госпожа Гранде?

— Нанета купила — было мало.

Невозможно описать ужас трех женщин в продолжение этой немой сцены. Нанета пришла из кухни взглянуть, чем все это кончится.

Шарль отведал свой кофе, кофе показался ему горьким, и он стал искать сахар.

— Чего ты там ищешь? — спросил чудак.

— Сахар… он был сейчас здесь.

— Подлей молока! Все равно, кофе и от этого будет сладок.

Евгения встала, взяла сахарницу и поставила ее на стол, хладнокровно смотря на отца. Уж конечно, парижанка, поддерживающая одними руками шелковую лестницу, по которой спускается ее любовник, спасающийся от ревнивого мужа, не выказала бы столько великодушия и самоотвержения, как Евгения, подав опять на стол сахар. Любовник, когда гордо покажут ему разбитую, искалеченную ручку, смоет слезами язвы, излечит их страстными поцелуями; он наградит свою подругу. Но Шарлю никогда не суждено было понять страшную тоску и ужас сердца Евгении, сердца, разбитого одним взглядом, брошенным стариком на дочь свою.

— Ты что-то не ешь, женушка, — сказал Гранде.

Бедная илотка подошла к столу, отрезала себе чуть-чуть хлебца и взяла грушу. Евгения с отчаянной смелостью подала отцу виноград.

— Покушай, папаша, на здоровье, — сказала она. — Братец, вы также, не правда ли? Я нарочно для вас выбрала самые лучшие кисти.

— Да уж так, так! Не присмотри за ними, так они целый город растащат ради моего дорогого племянника! Когда ты кончишь, племянничек, так мы с тобой пройдемся по саду; мне нужно сообщить тебе одно совсем не сладкое известие.

Евгения и мать ее бросили на Шарля взгляд, в выражении которого он не мог ошибиться.

— Что означают эти слова, любезный дядюшка? После кончины моей доброй матушки… — тут голос его смягчился, задрожал, — трудно найти что-нибудь, что огорчило бы меня более.

— Любезный племянник, кто же может предузнать, какие испытания угодно будет ниспослать на нас Господу Богу нашему? — заметила госпожа Гранде.

— Та, та, та, та! — закричал Гранде. — Нужно тебя тут, с твоим вздором! Знаешь, племянничек, бешусь я, когда посмотрю на твои беленькие ручки!

И он протянул ему свои руки, или, лучше сказать, по ширине что-то вроде двух бараньих лопаток.

— Вот чем загребаются денежки, — сказал он, — а вы, сударь, свои ножки обувать изволите в кожу, из которой делаются наши бумажники! Да, да!.. Худо, худо, племянничек!

— Но о чем вы говорите, дядюшка! Пусть повесят меня, если я хоть одно слово понимаю!

— Пойдем со мной, — сказал Гранде, сложив свой ножичек, выпив остаток вина и отворяя дверь.

— Будьте тверды, братец, — проговорила Евгения.

Шарль вздрогнул от этого предостережения и молча отправился за своим странным дядюшкой. Евгения, г-жа Гранде и Нанета вошли в кухню, мучимые печальным любопытством; им хотелось хоть глазами следовать за двумя действующими лицами в драме, начинавшейся в аллее их маленького сырого садика.

Старик шел некоторое время молча. Нетрудно было объявить племяннику о смерти отца его; но Гранде чувствовал какое-то невольное сострадание, зная, что бедняк остался без гроша. Старик искал слов; ему хотелось смягчить жестокость страшного известия.

«Отец твой умер, племянничек! Это бы еще ничего; отцы всегда умирают прежде детей; но ты нищий, братец! Изобрети-ка что-нибудь ужаснее».

Чудак уже три раза прошелся по аллее взад и вперед, и все молча.

В радости или в горе, вообще в важных случаях жизни нашей, душа наша крепко сживается с малейшими обстоятельствами действия и с местом, где происходит оно. С каким-то странным, невольным вниманием смотрел Шарль на кусты маленького сада, на бледные, опадающие листья, на ветхие стены, страшные изгибы фруктовых деревьев… вообще замечал все живописные подробности, все оттенки обстоятельств этой печальной минуты!.. Эти мгновения остались навсегда в его памяти, запечатленные особой мнемотехникой страстей.

— Тепло, славное, прекрасное время! — сказал Гранде, вдыхая воздух.

— Да, дядюшка, очень тепло… но почему?

— Ну, видишь ли, мой милый… у меня… у меня есть пренеприятная новость… С твоим отцом случилось несчастие.

— Зачем же я-то здесь? Нанета! — закричал Шарль. — Лошадей! Прикажи привести лошадей! Разумеется, здесь можно без труда достать какую-нибудь повозку? — прибавил он, обращаясь к дяде, смотревшему на него с неподвижным лицом.

— Ни повозок, ни лошадей не нужно, — сказал наконец Гранде.

Шарль остолбенел, побледнел, глаза его с ужасом устремились на дядю.

— Да, бедный друг мой, ты догадываешься: он умер! Но это бы ничего, а вот что дурно — он застрелился.

— Батюшка!

— Да, но это ничего… Об этом кричат все газеты, как будто бы они имеют на это какое-нибудь право. На, смотри…

И старик подал ему газету, взятую им на время у Крюшо. Тут Шарль, еще юноша, еще в возрасте чувства и впечатлений, не выдержал и залился слезами.

— Ну, ну, хорошо!.. Вот хорошо, а то меня пугали эти глаза не на шутку… Он плачет. Ну вот он и спасен, слава богу!.. Ну, слышишь ли, дружочек, это бы все ничего, это ничего, ты поплачешь теперь, а потом успокоишься, но…

— О, никогда, никогда! Батюшка, батюшка!

— Но ведь он разорил тебя, у тебя нет ничего, ни су.

— А, что мне до того, что мне до денег? Где батюшка, где мой отец?

Плач и рыдания вырывались из груди его. Женщины, свидетельницы этой сцены, тоже плакали; слезы, как и смех, заразительны. Шарль, ничего не понимая и не слушая более, выбежал из сада, вбежал по лестнице в свою комнату и, рыдая, бросился на постель.

— Пусть его плачет, пусть первый припадок