Словами огня и леса Том 1 и Том 2 (СИ) - Дильдина Светлана

В его душе покоя не было. Ему уже приходилось и плыть по течению, и выбирать, и второе нравилось куда больше, хоть и недавний выбор привел к краху всего. Я не стану жить здесь… бесцельно, как растение в кадке, думал он. Ему уже пятнадцать. Кайе сказал, что связь можно разделить — и чем он будет заниматься потом?

Больше всего он хотел бы, как раньше, лечить бедняков; но стоило еще в пути заикнуться об этом, и Кайе даже слушать не стал.

— Что за бред ты несешь! — вспыхнул былой товарищ. — Не понимаешь, к чему приведет? Или с тобой каждый раз отряд посылать, для охраны? Или мне за тобой ходить, как на привязи? И ради кого бы! Обойдешься.

Продолжать в то миг было бессмысленно. Огонек постарался скрыть досаду и кротко попросил — быть может, найдется какой-тоспособ?

“Ладно, потом”, — с досадой ответил Кайе.

И на том спасибо.

А сейчас Огонек сидел на лежанке и думал. Получалось не очень — дом отвлекал, казался таким расслабляющим, уютным, а он сам, как ни крути, очень устал. До сих пор казалось — покачивается, как на грис.

Дождевой звон браслетов прервал его мысли. На пороге возникла Киаль, с перламутровой улыбкой и заплетенными в сложные косы волосами.

Увидев ее, едва сумел пробормотать слова приветствия. Потом сообразил вскочить. А она рассмеялась, и золотой узор на щеках — не видел на ней раньше такого украшения — засиял радостно.

— Ох, мальчик, доставил ты нам хлопот! Но как же я рада, что ты вернулся!

Киаль обошла его кругом, повернула, положив на макушку пальцы:

— Ты вырос! Уже ростом с Кайе. Но не так уж и изменился. Многих через два года и не узнать, — она вновь рассмеялась. Потом села на лежанку вместо него и принялась расспрашивать, обо всем, подробно. Огонек говорил, испытывая неловкость из-за того, что она так близко.

— Ты не пошла к Дому звезд, ала? — спросил, когда выдался перерыв в вопросах.

— Чем толкаться там под дверью, я выбрала поговорить с тобой, — улыбнулась она, и кликнула девушку, велела принести еду и питье, и долго еще продолжала расспросы. Он уже не стоял, а сидел на полу, как в ее покоях когда-то.

Что-то он рассказывал подробно и честно, о чем-то умалчивал, но откровенной лжи избегал. Не хватало еще запутаться в собственных выдумках!

Потом она убежала, в сверкании золотых нитей и звоне браслетов. Такая красивая, лучше, чем сохранила память. И, кажется, искренне ему рада. Огонек внезапно вспомнил Атали — смешную, неловко-заносчивую, и обидеть ее было так легко. А потом сама приходила. Птенчик неоперившийся. По ней он будет скучать. А Киаль… Надо попробовать с ней подружиться. И еще с кем-нибудь. Если, конечно, тут могут дружить с полукровкой.

**

Земли Тейит

Копыта грис скользили по глине; уставшее, животное отказывалось повиноваться. Но девушка понукала грис, пока та не свалилась на склоне, поросшем скудной сероватой травой. Девушка успела соскочить, чтобы не оказаться придавленной мохнатой тушей. Но и тогда — дергала за узду, кричала, пытаясь поднять обессилевшего скакуна. Закрытые, печальные веки грис еле подрагивали, морда была вся в пене.

— Сын плешивой змеи! — со слезами в голосе бросила девушка, и побежала вниз, не щадя ног, прямо по острым стеблям.

Может быть, в ином состоянии она потребовала бы суда Тейит, высшего, когда собираются все взрослые отпрыски четырех ветвей, потребовала бы, если б ее не заставили молчать — и плевать, насколько разумной зовется такая попытка. Но сейчас ее хватило лишь на одно: отвязать могучего самца грис и мчаться в ночь, без дороги. Животное само выбирало путь. А теперь издыхало на склоне.

В короткие мгновения передышки Этле сидела, обхватив руками колени, а один раз принялась безудержно смеяться. Над собой, над Айтли, который верил всем — и сестре, над Лачи, который лелеял грандиозные замыслы и потерпел поражение. Поднявшись, девушка снова торопилась куда-то — не на юг, не на север; к морю. Этле, Раковинка перламутровая, вспомнила о нем, не виденном никогда — и думала только о нем. О большой воде, такой же большой, как человеческая глупость и подлость. Только она смоет липкую невидимую грязь с Этле, успокоит девушку навсегда. Соленая его вода — все невыплаканные слезы мира. Все те слезы, что сама она не сможет пролить, не хватит ни сил, ни глаз. Но, если хоть одна капля скатилась по щеке брата, а ведь было такое в детстве — она эту каплю отыщет, и близнецы уже не расстанутся.

А Лачи… он вот-вот будет в Тейит и не получит такого удовольствия — увидеть ее и убедиться, что племянница так и бродит по коридорам беспомощной дурой.

Девушка не думала, что путь до моря ей попросту не осилить. И, когда на втором закате упала возле корней акашу, отпустила на свободу душу, надеясь, что хоть она верху увидит море, пока тело будет гнить в ложбине, поросшей редкими деревьями.

Она сбежала из города после дошедших известий о том, что случилось в Долине и слухов о том, какая роль в этом была предназначена близнецам. Точнее, ее брату. Глаза ей открыла неприметная служаночка, а потом подтвердил один из конюхов Хрусталя. Мол, говорят…

Теперь они говорят, да. Раньше молчали.

Отец заикнулся было — вправду ли ходят слухи? Или тебе сказали то, что хотели сказать именно тебе? — но она пинком опрокинула столик с украшениями и притираниями, ухватила за повод оседланную для кого-то грис и ускакала прочь. Сердце подсказывало — неважно, зачем, но сказали ей правду.

А отец… он ее предал, выходит, своим молчанием, нежеланием призвать Лачи к ответу.

И ей оставалось только умереть, благо, перед этим можно отпустить душу и улететь, куда собиралась.

Девушка была — и одновременно ее не существовало. Когда маленьких учат покидать тело, это скорее забава; все охотно идут на подобный урок. Не страшно — рядом всегда кто-то из взрослых, его присутствие — теплая рука в темноте, сжимающая твою руку, горящий костер в двух шагах от тебя, когда отходишь в ночь из освещенного круга. И лишь оставив свое тело самостоятельно, понимаешь — это не смерть… это хуже.

Этле распылена была в пустоте, где не рождалось ни солнца, ни звезд. Ни разума, ни сердца, ни ее самой — но при этом она ухитрялась помнить, откуда пришла и даже — как можно попасть обратно. Только не было смысла. Там, на земле, под корнями, осталось тело… и Этле ждала одного — пока тело умрет и можно будет окончательно раствориться в пустоте. По преданию, такие — зависшие между есть и нет — лишены были и жизни, и посмертия.

Но в блеклую, никакую пустоту вкрался шепот — он не настаивал на возвращении, просто звучал печально — будто мать поет колыбельную умирающему ребенку. Поет, желая порадовать его в последний раз и веря — пока она поет, ребенок сможет дышать.

И лежащее где-то на земле тело вдруг стало теплым, желанным для самой Этле, хотелось по-настоящему, ушами услышать этот напев. Отнюдь не так возвращают заблудившихся или ушедших против воли… там это — рывок, боль, ужас от внезапного обретения себя, ничуть не меньший, чем ужас от потери. А здесь… тихая ласка, чем-то похожая на ласку, виденную от няньки — единственной, кто действительно любил близнецов.

Этле открыла глаза.

Незнакомая комната, но такая похожая на те, где ей доводилось бывать. Гладкие стены, украшенные гобеленами, над курильницей поднимается пахнущий кедром дымок. Она снова в городе, гора не отпустила ее от себя. Но в окно заглядывает розовая вечерняя заря. Как долго девушка здесь лежит?

Этле оглядела себя. Ее переодели — белая туника до колен, и все. Прежнее платье должно было прийти в негодность после блуждания по склоном, падения на землю. Кто и как ее отыскал? Снова дядюшка, поскорей бы ему сдохнуть? Но этих покоев она не видела; даже если бы не вернули отцу, поняла бы, наверное, кто приютил.

Пошатываясь, Этле дошла до окна, выглянула. Вид склона внизу, очертания дальних гор были немного иными. Я во владениях Обсидиана, поняла она. Снова Элати? Им-то с сестрой я зачем сдалась.