Михаил Кликин. Сборник - Михаил Геннадьевич Кликин

полгода, или даже месяц. Наши отношения портились с каждым днем, мы волками смотрели друг на друга, хотя посторонний человек, окажись он у нас в гостях, ничего, наверное, и не заметил бы.

Раздражение переполняло нас. Оно было словно ведро помоев, которое невозможно вынести из дома, не расплескав. Такое поганое ведро было у каждого — в каждом — и мы осторожничали, понимая, что помои, если уж они польются, то забрызгают всех и всё.

Меня бесили вымученные Димкины шуточки и пошлости, бесили показные отношения Минтая и Кати, их поцелуйчики и зажимания. Меня даже непосредственность и наивность Оли порой выводили из себя настолько, что я боялся не сдержаться, схватить её за плечи, встряхнуть, как пыльное одеяло, и заорать, в лицо слюной брызжа: «что же ты дура такая, неужели не видишь, что происходит вокруг, что уже произошло?!»

Оля начала встречаться с Димкой. Они объявили об этом осенью, в сентябре, кажется: взялись за руки, вышли на середину комнаты и сказали, что они теперь пара, — я словно на съемках «Дома-2» оказался, такое у меня было ощущение.

— Поздравляю, — сказал я тогда Димке.

Оле я ничего не сказал.

Раздражение копилось в нас долго — процесс этот начался еще в городе, ускорился в деревне, но полным ходом пошёл зимой, когда мы оказались в «снежном плену» — будь я писателем, обязательно избавился бы от такого пошлого выражения. Но я не писатель, и мне — возможно, последнему человеку на планете — не нужно быть оригинальным.

Два месяца провели мы в «снежном плену», придумывая себе занятия, лишь бы только не взвыть от тоски. Было голодно и холодно, но теснота и однообразие докучали больше. Мы срывались по пустякам, ругались яростно, и потом долго пестовали свои обиды, ухитряясь, все же, держать себя в руках.

Мы знали, с чем столкнулись. Димка называл это «психологической несовместимостью в условиях замкнутого пространства», Минтай рассказывал о казарменной жизни, я говорил о «феномене общаги». Еще в ученические времена я заметил, как портились отношения студентов, проживающих в одной комнате. Приятели в начале семестра, к сессии они уже не могли выносить общество друг друга. Обозленные, они разъезжались на каникулы, но через пару недель забывали обиды, начинали скучать и ждать новой встречи.

У нас каникул не предвиделось, и отдохнуть друг от друга мы не могли. Но, всё же, приход весны мы встретили как избавление. Снег только просел, а мы уже разбегались по округе и искали укромные уголки для уединения. И всё чаще вечерами поднималась тема о необходимости скорого выезда.

Всех волновал вопрос, как изменился большой мир за время нашей зимовки. Последний раз мы выбирались в город в октябре — нам была нужна теплая одежда, и мы надеялись пополнить запас провизии. А в конце ноября — уже по снегу — мы сходили в соседнюю деревню Николкино, забрали из опустевших домов кое-какие вещи, загнали машины в крытые дворы на зимовку, подновили просевшие могилки Марьи Степановны, её мужа и соседей, цветочки из бересты положили. Думали, что вернемся еще раз, но за пару недель до нового года серьезно и надолго завьюжило, так что путешествовать в том направлении мы больше не решились. Прогулки наши стали короче — в ближайший лес за сухостоем, на речку за рыбой, на родник за водой. В ельнике Димка ладил проволочные петли на заячьих тропах. И меня научил этому делу — показал натоптанную зверьками дорожку, объяснил, как проволоку скручивать, как человеческий запах размятой хвоей перебивать. Посокрушался, что забыл многое, прочитанное на выживательных форумах. Я, в свою очередь, научил Димку рыболовным хитростям: как зимние жерлицы мастерить, как из-подо льда полупрозрачную верховку доставать, где в заснеженном поле червяка-репейника для наживки найти. Рыбалка была делом не слишком добычливым, как, впрочем, и охота на зайцев. Но всё же в начале зимы, когда снег был неглубок, а лёд не слишком толст, дичь и рыба изредка разнообразили наш скудный рацион.

Уже в середине января из дома мы выходили только по крайней нужде — обычно за водой и дровами. Еда кончалась, и мы каждую неделю пересчитывали запасы. Круп при экстремально экономном потреблении должно было хватить до начала лета, картошки, не считая семенного фонда, оставалось два мешка, все консервы помещались в маленькой тумбочке, сахар уже был подъеден, но еще имелась трехлитровая банка малинового варенья — один из подарков Марьи Степановны. А на чердаке прятался тряпичный куль с ломтиками кислых яблок, высушенных в печи, — витаминный запас на крайний случай.

Зато у нас были курицы — целая дюжина. Помню, как мы ждали, когда они начнут нестись. А они лишь чахли, сохли и дохли — до весны дожили только три.

И петух Петрович.

А вот козы оказались на удивление выносливы и неприхотливы. Практически весь февраль они жили на остатках сена, соломенной трухе и ивовых прутьях. Да и в другие зимние месяцы их рацион был не очень богат. Две козы Машки и безымянный козел, которого я только через четыре года обозвал Полканом, практически нас не объедали. Димка считал, что одну из коз надо зарезать, пока стоят морозы. Но я был категорически против, и не потому, что Марья Степановна взяла с меня клятву заботиться о её Машках, а потому, что отлично понимал великую ценность домашних животных, доставшихся нам.

Я собирался строить здесь свое хозяйство.

А остальные больше думали о набегах на город.

Или даже о возвращении.

Нет, летом и осенью таких мыслей еще ни у кого не возникало — каждая наша вылазка была похожа на разведку боем, даже если поначалу мы старались действовать тихо. Поумневшие зомби и прочие обращенные твари были повсюду: крупные населенные пункты кишели ими, как труп опарышами. В самую гущу мы не лезли — мародерничали на окраинах, перемещались с места на место, от одного придорожного магазинчика к другому, нигде не задерживаясь больше, чем на десять минут. Патроны берегли — стреляли редко и наверняка — каждый выстрел спасал чью-то жизнь. И всем тогда было ясно, что лучшего убежища, чем наша дремучая изба, не найти. Может, конечно, Димка и присматривался к глухим бетонным