Парижские тайны. Том II - Эжен Сю

До свиданья, монсеньор. Поверьте, что, когда наша дочка начнет читать, первое слово, прочитанное ею, будет вашим именем, а затем слова, написанные вами на моей свадебной корзинке:

«Труд и Благоразумие, Любовь и Счастье».

Благодаря этим словам, нашей нежной любви и заботам мы надеемся, монсеньор, что наша дочь будет достойна произносить имя того, кто стал провидением для нас и для всех отверженных, которых он знал.

Простите меня, кончая это письмо, я чувствую, что на глазах слезы, но это слезы радости… Извините, пожалуйста… я тут не виновата… плохо вижу, потому скверно пишу…

Честь имею кланяться вам, с признательностью и уважением.

P.S. О боже, монсеньор, прочитав письмо, я заметила, что несколько раз назвала вас господин Родольф. Вы ведь меня простите? Вы отлично знаете, что, под тем или другим именем, все равно мы уважаем и благословляем вас».

Глава V

ВОСПОМИНАНИЯ

— Какая славная Хохотушка, — сказала Клеманс, растроганная простодушным письмом, которое прочел Родольф.

— Конечно, — ответил принц, — она заслужила наши благодеяния, у нее отличный характер, доброе сердце, врожденный ум; Мария любит ее так же, как и мы.

Затем, увидев Марию, ее бледное, печальное лицо, спросил:

— Что с тобой?

— Увы! Грустно видеть, как сложилась моя жизнь и жизнь Хохотушки. «Труд и Благоразумие, Любовь и Счастье» — в этих словах заключается вся ее прошлая и настоящая жизнь… Работящая, разумная девушка, любимая жена, счастливая мать — вот ее участь, в то время как я…..

— Боже мой!.. О чем ты говоришь?

— Пощадите меня, отец, не упрекайте, что я неблагодарна: несмотря на вашу нежность и заботу моей матери, на роскошь, которая меня окружает, на ваш королевский сан, мой позор несмываем! Забыть прошлое нельзя! До сих пор я скрывала это от вас, но воспоминания о моем унизительном падении убивают меня.

— Клеманс, вы слышите, что она говорит? — в отчаянии произнес Родольф.

— Бедное дитя, — сказала Клеманс, взяв за руку Марию, — наша забота, симпатия всех тех, кто вас окружает, и которую вы заслужили, разве все это не доказывает вам, что прошлое должно стать для вас лишь дурным сном?

— О злой рок! — продолжал Родольф. — Как я проклинаю свое благостное спокойствие, ведь мрачные мысли давно тревожат ее душу. Неведомо для нас они беспрестанно угнетают ее; всему конец, какое несчастье!

— Не отчаивайтесь, друг мой, вы сами только что сказали, что надо знать, какой враг нам угрожает. Мы знаем теперь причину тоски нашей дочери, и мы восторжествуем, так как за нас разум, справедливость и любовь.

— Если ее скорбь неизбывна, то станет неизлечимой и наша, — продолжал Родольф, — право же, придется разочароваться во всякой справедливости, и человеческой и божественной, если эта бедная девочка по-прежнему будет погружена в грустные размышления.

После долгого молчания, во время которого Мария, казалось, что-то обдумывала, она обратилась к Родольфу и Клеманс:

— Выслушайте меня, дорогой отец и моя нежная мать, сегодня торжественный день… Бог не захотел, чтоб я продолжала скрывать свои чувства, я все равно призналась бы вам в том, что вы услышите сейчас, потому что всякому страданию приходит конец.

— О, я все понимаю, — воскликнул Родольф, — для нее нет больше веры в будущее.

— Я надеюсь на будущее, отец, и эта надежда придает мне силу откровенно признаться вам.

— А на что ты можешь надеяться в будущем… — бедное дитя, если ныне твоя судьба приносит тебе только печаль и горечь?

— Я сейчас вам объясню, отец… но прежде позвольте мне напомнить вам прошлое и перед богом, который слышит меня, признаться вам в том, что я чувствовала до сих пор.

— Говори… говори, мы слушаем тебя, — сказал Родольф, садясь вместе с Клеманс возле Лилии-Марии.

— Пока я была в Париже… с вами, отец, я была так счастлива, что эти прекрасные дни невозможно возместить годами страданий… Вот видите… я все-таки познала счастье.

— В течение нескольких дней, быть может…

— Да, но какое это было светлое блаженство! Вы окружали меня лаской, трогательной заботой! Я без страха отдавалась порывам благодарности и любви… И каждое мгновение сердце мое стремилось к вам… Будущее ослепляло меня: у меня был обожаемый отец, вторая мать, ее я могла любить вдвое сильнее, потому что она заменила мне мою мать, которой я никогда не видела. А потом… я должна признаться во всем, я невольно гордилась тем, что принадлежу вам. Когда ваши приближенные разговаривали со мной в Париже, называли меня «ваше высочество», я восхищалась этим званием. Если в то время мне иногда неясно вспоминалось прошлое, я думала: некогда так низко падшая, теперь я нежно любимая дочь владетельного принца, всеми почитаемого и благословляемого, некогда такая несчастная, теперь я наслаждаюсь великолепием роскоши и почти королевскими почестями! Увы! Что вы хотите, отец, мое возвышение было так неожиданно… ваше могущество окружило меня таким великолепным блеском, что меня можно простить за то, что я позволила так ослепить себя.

— Простить… Но это совершенно нормально, мой любимый ангел. Почему не гордиться званием, принадлежащим тебе по праву? Не наслаждаться преимуществами положения, которое я вернул тебе? И в то время — я хорошо помню — ты была так очаровательна: сколько раз ты бросалась ко мне в объятия, словно удрученная блаженством, и говорила мне своим великолепным голосом те слова, которые, увы, мне не приходится больше слышать: «Отец… я слишком… слишком счастлива!» Увы! Эти воспоминания… видишь ли… успокоили меня, позже я не придавал значения твоей меланхолии…

— Скажите же нам, дитя мое, — спросила Клеманс, — что заставило вас заглушить эту радость, такую чистую, такую законную, которую вы испытывали вначале?

— Одно обстоятельство, роковой, мрачный случай!..

— Какой?

— Вы помните, отец… — сказала Мария, не в силах одолеть охватившую ее дрожь, — помните кошмарную сцену перед нашим отъездом из Парижа… Когда вашу карету остановили у самой заставы?

— Да, — грустно ответил Родольф. — Славный Поножовщик… он был убит… там… при нас… после того, как во второй раз спас мне жизнь. Он успел сказать только: «Небо справедливо… я убил, меня убивают…»

— Так вот, отец! В тот момент, когда он умирал, знаете ли вы, что кто-то пристально смотрел на меня?.. О, этот взгляд… этот взгляд… Он вечно преследует меня.

— Какой взгляд? О ком ты говоришь? — воскликнул Родольф.

— О Людоедке из кабака, — прошептала Мария.

— Это чудовище? Ты виделась с ней? Где же?

— Вы не заметили ее там, где умер Поножовщик? Она была среди окружавших его женщин.

— А, теперь я понимаю, — удрученно произнес Родольф, — понимаю… Ты была так поражена убийством Поножовщика, и тебе показалось, что эта неприятная встреча предвещает что-то недоброе!..

— Это истина, отец; при виде Людоедки меня охватил смертельный холод, мое сердце, переполненное счастьем и надеждой, сразу заледенело под ее взглядом. Да, встретить эту женщину, в тот момент, когда, умирая, Поножовщик молвил: «Небо справедливо…» Мне показалось, что провидение напоминает мне, что я возгордилась, забыла прошлое, которое должна была искупить смирением и раскаянием.

— Но ты ведь не виновата, тебя заставили, ты неповинна за свое прошлое перед богом.

— Вас принудили… напоили… несчастное дитя.

— А когда попала в этот омут, ты уже не могла из него выбраться, несмотря на твое раскаяние и отчаяние. В этом повинно равнодушное общество, жертвой которого ты была. Ты навсегда бы оставалась в этом вертепе, помог только счастливый случай, — я увидел тебя.

— И потом, дитя мое, как говорит ваш отец, вы были жертвой, а не сообщницей этого издевательства! — воскликнула Клеманс.

— Но это издевательство… Я его испытала… мама, — мучительно выговорила Мария. — Ничто не могло избавить меня от страшных воспоминаний. Они постоянно преследовали меня не только среди крестьян фермы, не только среди падших женщин тюрьмы, но также и здесь, во дворце высшего общества Германии… и даже… в объятиях моего отца, на ступенях его трона.

И Лилия-Мария разрыдалась.

Родольф и Клеманс не находили слов, чтоб утешить несчастную страждущую девушку; чувствуя бессилие своих утешений, они тоже прослезились.

— С тех пор, — продолжала Лилия-Мария, утирая слезы, — я постоянно с горьким стыдом укоряю себя: меня уважают, почитают, самые выдающиеся люди выражают мне свое внимание, на глазах у всего двора сестра императора соблаговолила поправить на моей голове повязку… а я ведь была в грязном притоне Сите, где воры и убийцы были со мной на «ты». Ах, отец, простите меня, но чем выше становилось мое положение… тем больше удручала меня глубина моего падения в прошлом; каждый раз, как мне оказывают уважение, я чувствую, что это профанация. Боже мой, подумайте, кем я была в прошлом! Могу ли я терпеть, чтобы старые люди низко кланялись мне, чтобы благородные девицы, уважаемые дамы гордились тем, что окружали меня… терпеть, наконец, чтобы знатные принцессы, элита духовного сана были так предупредительны ко мне и так меня хвалили, разве это не оскорбление святыни, не кощунство? А потом, если бы вы знали, отец, как я страдала и как продолжаю страдать каждый день, думая: «Если бы господу было угодно, чтобы мое прошлое стало известно всем, с каким заслуженным презрением отнеслись бы к той, которую сейчас возносят так высоко!.. То было бы справедливым и страшным наказанием!»